Белый Дозор - фон Готт Алекс. Страница 13

– Разумеется. А то мне уже как-то неуютно становится, – вежливо улыбнувшись, честно призналась Марина и нервно поежилась. – Сами понимаете, у меня сейчас состояние полнейшего неведения, а вы так ничего мне и не говорите, – собравшись с духом, она мягко упрекнула доктора.

– Мне нужно осмотреть вас, тогда я буду готов что-то сказать вам, – быстро проговорил Грицай, откладывая в сторонку листки и поднимаясь из-за стола. Росту он был среднего, а вот размер обуви у него был до странности маленьким, не больше сорокового. – Пойдемте со мной в процедурный кабинет...

– Опять! – Марина завела глаза. – Может быть, прямо здесь, у вас?

– Всему свое место, – отрезал профессор, – прошу вас.

Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:

– Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа...

– Простите, что я вас перебиваю, – уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. – Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.

– Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского окоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, – закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.

– Лечить от чего?! – чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. – Что у меня такое, что это нужно лечить... здесь?!

– У вас рак, – спокойно ответил Грицай. – И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль – это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека – это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, – невесело усмехнулся Грицай и продолжил: – Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, – он закашлялся, но ненадолго и закончил: – Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.

Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:

– Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.

– А дети? – всхлипнула Марина. – Доктор, мне двадцать шесть лет, я еще так молода, а вы «операция». Скажите, а дети будут после этой операции?

Грицай уже не раз оказывался в подобных ситуациях, когда пациенткам приходилось говорить ужасную правду. Он предпочитал не лгать, но всякий раз страшно мучался, когда приходилось озвучить очередной несчастной приговор судьбы. Если священник – посредник между Богом и прихожанином своей церкви, то врач – посредник между Богом и своим пациентом.

– Я лишь могу гарантировать, что сохраню вам жизнь, – насупившись, ответил Грицай, снял очки, извлек из бокового кармана мягкую замшевую тряпицу и принялся тщательно протирать линзы. – Дети, вы сказали? Марина, дорогая, дети – это не столь большая проблема. Вы только посмотрите, сколько детей остается сейчас в родильных домах! Ведь им тоже нужны родители. Усыновите, удочерите какого-нибудь славного мальчика или девочку – и всё у вас будет замечательно. Бог любит тех, кто берет на воспитание детей, – тихо закончил он.

– Чужих детей, доктор! Чужих, вы понимаете, чужих! – Марина едва говорила сквозь рыдания. – А я хотела своих, от любимого человека. Он теперь меня бросит, если узнает...

– Ну, зачем же вы так? – Грицай утешительно потрепал ее по руке. – Если он вас действительно любит, то не бросит. – Тут голос его предательски дрогнул, и профессор, смутившись, поспешил вновь закашляться, пытаясь скрыть свою неуверенность. Слишком много раз он сталкивался с обратной ситуацией, когда больных бросали на произвол судьбы самые, казалось бы, близкие люди. Предательство и подлость людская – вот с чем приходилось иметь дело профессору Грицаю помимо той страшной болезни, на путь борьбы с которой он сознательно встал когда-то, поступив в медицинский институт. Наблюдение за человеческими пороками, низостью, сильнейшими страданиями не прошли для Анатолия Грицая даром. В сорок лет на голове его не осталось ни единого черного волоска. Когда-то брюнет от рождения, теперь был Грицай седым, словно глубокий старик, и давным-давно разучился искренне улыбаться и радоваться. Сам про себя он невесело шутил, что продал собственный смех еще в детском возрасте, словно Тим Талер. Только тому мальчишке из сказки его смех удалось возвратить, а вот покупатель смеха Толи Грицая скрылся в неизвестном направлении и сидит теперь небось где-нибудь на старых, пропитанных кровью веков развалинах и заливисто хохочет в свое удовольствие, шелестя черными крыльями. Этот крылатый покупатель – большой обманщик и всегда норовит что-нибудь выменять у человека: смех ли, счастье ли, саму душу в обмен на сиюминутное, зыбкое, ненастоящее. Он награждает успехом в быстротечной жизни, срок которой для него – ничто, а взамен обрезает нить бессмертной жизни души. Вот он каков, этот крылатый пересмешник, так заливисто и зло смеющийся за счет людей, почитаемых им за ничтожных муравьев.

– Господи, за что мне это? – Марину душили слезы. – Что и кому я сделала плохого? Что за жизнь у меня теперь будет? Жизнь инвалида, калеки!

– Всё будет хорошо... – попытался было подбодрить ее профессор, но она отбросила его руку, порывисто вскочила с дивана, одернула юбку, схватила сумочку.

– К чёрту вашу операцию! К чёрту такую жизнь! Лучше никакой, чем влачить жалкое существование. Раз жизнь обошлась со мной так, то где в этой жизни добро? Где справедливость? Где милосердие?

Грицай вспомнил, что у него сегодня еще две трудные операции, ему стало грустно, и в ответ на ее истерику он только пожал плечами.

– В таком случае прощайте, – она протянула ему руку, – спасибо вам.

– За что же? – Он развел руками. – Вы не даете мне шанса вам помочь. У нас квоты, огромная очередь желающих попасть сюда, а я положил бы вас безо всякой очереди, и мне не нужно от вас денег. Поймите вы, я человек, и мне больно видеть, как такая молодая, прекрасная женщина выбирает неверный путь, отвергает мою помощь. Ведь вы умрете, Марина. Вы понимаете это? Вы молоды, рак у молодых протекает очень быстро, уже через месяц, а возможно, и раньше, вы не сможете самостоятельно передвигаться, начнете, извините, что вынужден это говорить, ходить под себя, а потом всё, конец, – он сокрушенно вздохнул, умоляюще посмотрел на нее и попросил: – Я вас умоляю, не уходите. Подарите себе жизнь.