ЛЮДИ КРОВИ - Троуп Алан. Страница 9

Вхожу в последнюю, шестую камеру. На первый взгляд она такая же, как другие, но на самом деле, здесь – потайной ход в подвалы под домом. Я перехожу в третью камеру, набираю вилами четыре мешка сена и прихватываю простыни и наволочки для своей кровати. И еще беру большой мешок.

Та женщина, запах которой сводил меня с ума в прошлую ночь, снова приходит мне на ум. Я представляю себе черноволосую латиноамериканку или шоколадную островитянку – но непременно с пронзительными зелеными глазами. «Интересно, какая она будет», – размышляю я, выкатывая тележку с вещами на платформу. Потом, отойдя в сторону, привожу в действие лебедку, которая поднимает мое имущество на второй этаж.

Отец пребывает все в той же позе. Кости Марии на сене вокруг него напоминают мне о минувшей ночи, и я чувствую укол сожаления. Стараясь не думать о ней, я собираю кости в мешок. Потом закатываю тележку в комнату, сгружаю сено в углу, расправляю его вилами, чуть взбиваю. Снова поворачиваюсь к дряхлому существу, мирно спящему на своей подстилке.

– Отец, – беззвучно зову я, – я приготовил тебе свежую постель. Встань-ка на минутку. Я должен убрать старую.

У отца не дрогнет ни один мускул. Он храпит и ничего не отвечает. Я вовсе не намерен переносить его на руках, поэтому я трясу его, пока старику не удается приоткрыть глаза и выдавить из себя хоть одну фразу:

– Питер, зачем ты меня мучаешь?

Но все же он позволяет мне помочь ему подняться и отвести себя на чистую постель, после чего вновь возвращается к своим сновидениям. Даже не стараясь сохранять тишину, я сгребаю старое сено, кое-где слипшееся от крови, в мешок, и гружу его на тележку. Потом выкатываю ее из комнаты и ставлю на платформу. Улыбаюсь про себя: целый цыганский табор мог бы отпраздновать свадьбу в комнате отца, не потревожив его сон. Платформа едет на третий этаж. Там я охапками кидаю сено на тлеющие угли. Огонь вспыхивает и пожирает сено мгновенно, я едва успеваю подбрасывать. Недолгое тепло приятно моей коже. Кажется, похолодало.

Я смотрю в окно на темнеющее небо и хмурюсь. Облака плывут на юг, гонимые злобным северным ветром. Гнутся деревья. Их листья рвутся на юг, туда, где, должно быть, живет моя суженая. Северный ветер не принесет мне ничего. Я жду южного. Разочарованно отхожу от окна, беру вилы и мешок, отправляю платформу с тележкой на нижний этаж. Как странно! Судьба моей еще не обретенной любви зависит от такой простой вещи, как ветер.

Смотрю двенадцатичасовые новости: не упомянут ли об исчезновении Марии. Меня интересует, видел ли нас вместе кто-нибудь, следили ли за моим катером. Не думаю, что нас видели. Тем не менее, когда выпуск заканчивается, я облегченно вздыхаю. Свидания на людях, да еще вечером, всегда рискованны. Отец всегда говорил, что мы в безопасности только когда невидимы. Как бы там ни было, я принимаю решение избавиться от катера, как избавился от костей Марии. А пока тщательно отмываю пол от пятен крови, застилаю постель свежим бельем и принимаю горячий душ. Потом ложусь на чистые простыни и позволяю себе вздремнуть.

Я просыпаюсь от завывания ветра. По стеклам барабанит холодный дождь. Соскакиваю с кровати и поспешно захлопываю окна и двери.

– Черт! – я вспоминаю, что в комнате отца окна тоже открыты.

Натягиваю джинсы, свитер и бегу по винтовой лестнице на третий этаж. Зола уже совершенно остыла, и ветер разметал ее по всей комнате.

– Питер! – беззвучно зовет меня отец. – Закрой окна! Дождь!

– Отец, ты сам можешь закрыть их!

Я еще раз оглядываю комнату, в которой нахожусь, и убеждаюсь, что теперь все в порядке. Дождь выбивает дробь на оконных рамах.

– Питер, это ты открыл окна. Ты, черт возьми, и закрывай!

Невольно улыбаясь строптивости отца, я неторопливо спускаюсь по лестнице к его комнате.

– И года не прошло,- язвит он, когда я вхожу.

Старик нарочито громко кашляет и чихает, пока я бегаю от окна к окну. – И разведи огонь, – распоряжается он. – Холодно.

Я бросаю в камин несколько поленьев, заимствую немного сена у отца, чтобы лучше разгоралось. Скоро здесь станет нестерпимо жарко. Но отцу это не помешает. К старости он стал чувствителен к холоду и полюбил тепло. Я зажигаю спичку, смотрю, как занимается сено, как распускается цветок пламени, как его язычки начинают лизать поленья.

– Почему ты раньше не рассказывал мне о наших женщинах, об их запахе? – спрашиваю я.

Он вздыхает и ворочается на своей лежанке:

– Зачем было вселять в тебя надежду на то, чего могло и не произойти? Зачем искать то, чего, возможно, и не существует?

– Но ведь ты всегда обещал мне, что однажды я найду подругу…

– Я всегда надеялся на это, – снова вздыхает он. – Нас ведь так мало!

Я сижу рядом с ним на сене, слежу за огнем, слушаю, как трещат поленья.

– Как же я найду ее, отец? Ее запах принес вчера ночью юго-восточный ветер. Сегодня ветер с севера. Она может быть где угодно!

Отец с трудом делает глубокий вдох, кашляет, садится рядом со мной и кладет свою лапу мне на плечо.

– Скорее в его, она где-то на Карибском побережье. Ветер снова переменится, и если она свободна, то запах приведет тебя к ней…

– Если она свободна? – я впиваюсь в старика глазами. Мне и в голову не пришло, что на нее могут претендовать и другие.

– То мы – чуть ли не последние из нашей породы, то как будто нас – сотни…

– Питер, – говорит он, качая головой, – я не знаю, сколько нас осталось – трое или три тысячи.

Сомневаюсь, что она не свободна. Но хочу, чтобы ты знал: это не исключено. Так что в следующий раз, когда почувствуешь в воздухе ее запах, ты должен немедленно отправиться к ней.

– И оставить тебя одного?

Отец вздыхает:

– Я прожил долгую жизнь. Ты это знаешь. Твоя мать была моей третьей женой. До тебя у меня было шестеро сыновей и три дочери – все они теперь мертвы. Скоро придет и мой час.

– Тем более мне следует остаться с тобой.

– Это мне следует поторопиться,- отец с трудом встает на ноги, ковыляет через всю комнату и ложится у камина. – Старые кости любят тепло. Я устал, Питер. Время мне давно уже не союзник. Если бы не было тебя, я бы умер, когда умерла твоя мать. Но я заставил свои легкие дышать, а сердце биться, чтобы ты не остался один. Теперь, когда я убедился, что есть

и другие, такие, как мы, можно уйти.

– Нет! – в голос кричу я.

Он устало кивает, не обращая внимания на мой порыв.

– Наши женщины становятся взрослыми лет в восемнадцать. После этого, до первой близости с мужчиной, у них устанавливается цикл – четыре месяца. Во все циклы, кроме первого, течка у них продолжается три недели. Если она молодая, а я думаю, что это именно так, то запах, который ты почувствовал, – результат ее первой овуляции, а она

обычно длится всего лишь несколько дней. Сомневаюсь, что какая-нибудь мужская особь успеет найти ее за такое короткое время.

– Почему ты так уверен, что она на Карибском побережье?

Отец кашляет и продолжает, глядя на огонь:

– Когда семья де ла Сангре обосновалась в Новом Свете, мы не были единственными Людьми Крови, которые прибыли сюда. Пьер Санг, Джек Блад и Гюнтер Блед тоже пересекли Атлантику. Санг по селился на Гаити, Блад – на Ямайке, а Блед – в Кюрасао. Но наши корабли шесть месяцев плыли бок о бок. Мы вместе нападали на встречные суда, захватывали пленников и трофеи.

– Ты никогда не рассказывал мне, что приплыл сюда вместе с такими же, как мы, и что вы вместе охотились.

Отец пожал плечами:

– Это было очень давно. А как еще мы могли держать наши трюмы полными? Мы все были каперами.

У всех у нас были каперские свидетельства: у Блада – из Англии, у Санга – из Франции, у Бледа – из Голландии, а у меня – из Испании. Приплыв сюда, мы обосновались на островах, чуть южнее нашего. Никто из экипажей никогда не интересовался, что происходило с взятыми в плен. Хорошее было время… пока на нас не обратили внимание европейцы и не запретили каперство. И тогда мы разошлись в разные стороны.