Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич. Страница 40

Сторонники обеих концов переглядывались, словно бы остерегаясь доверять тому, что видели.

– Клевета! Отвергаю! – выкрикнул Миха.

– Оборотничество! – с каким-то зловещим удовлетворением заключил голова Репех.

– Но и это еще не все, – заявила Анюта. Люди не успевали понимать, что означает противоборство волшебников и на чьей стороне перевес.

– Я утверждаю, что устами младенца руководила чужая воля, и отнюдь не воля святого Лухно. Ученик Михи – оборотень, – возвысила голос Анюта. – И еще, смотрите!

Она заставила всех насторожиться и, вновь вознеся кривую кочергу, с безжалостным размахом ударила в сердцевину Золотинкиной тени, протянувшейся через скамьи на пол.

Ничего не почувствовала девушка в первый миг. В следующее мгновение дыхание перехватило, ее словно горячим паром обдало, невидимое пламя так и жахнуло в разинутый от боли рот. Удар и удар кочергой в тень – лопнула сожженная кожа, посыпалось… Но ничего не произошло. Золотинка торопливо ощупывала себя, предполагая нечто ужасное, и не обнаружила изменений.

Анюта смотрела с недоверием, все еще как будто ожидая. Собрание молчало.

– Простите. Ошиблась, – выпустив кочергу, она тронула лоб – там под полуседой прядью осталось пятно сажи. В очевидном смущении волшебница помотала головой. – Ничего… пустяки…

– Она ошиблась! – неестественно хохотнул Миха.

– Оборотничество! – вспомнил свое Репех. – По крайней мере, в одном случае оборотничество. Оборотня под стражу. И этих тоже, – он указал, – волшебник Миха Лунь и волшебница Анюта подозреваются в нарушении закона Туруборана. Окончательное решение примет столичная Казенная палата.

Грубоватое, но выразительное лицо Анюты с этим умным выражением печальных глаз вернулось к прежнему, безучастному состоянию. Словно бы все случившееся прошло мимо воли ее и сознания, едва затронув. Рассеянно повертев в руках ненужную кочергу, она вручила ее подоспевшему стражнику, который принял чудодейственное орудие с почтительной опаской – кончиками пальцев с двух концов. Потом она надвинула капюшон, и когда стража предложила волшебнице «следовать», бросила на Золотинку в объятиях Поплевы последний взгляд.

Миха Лунь овладел собой, и только вздувшиеся жилы и багрово-темное лицо выдавали душевную бурю. Глядел он поверх суетившихся вокруг людей, миновал и Золотинку.

Настало жаркое лето семьсот шестьдесят восьмого года.

Уперев ноги в деревянный карниз, окружающий верхнюю площадку колокольни, Юлий сидел на перилах ограждения. С высоты башни открывались просторы болот жгучего зеленого цвета и затянутые горячей дымкой темные волны лесов. Пять с половиной лет поглотили в прорву прошедшего худенького мальчика. Вместо него сидел на колокольне рослый восемнадцатилетний юноша.

Годы состарили зажатый частоколом городок Крутые тесовые кровли побелели на испепеляющем солнце, приняли седой оттенок. В узких улочках, в тесных промежутках между домами всколыхнулись заросли – зеленый потоп. Листья высоченной крапивы заливали лестницы, лизали опоры висячих крылечек. Еще выше стремилась бузина, а там уже тянулись тонкие веточки осин и березок. И можно было предположить, что пройдет не так уж много времени, когда зеленый вал воздымется выше крыш, брызги зелени взлетят до верхушки просевшей и покосившейся колокольни и вековечный лес затопит пропитанные запахом могилы дома, стены, башни…

Хорошее, без особой резкости в очертаниях лицо юноши, примечательное лишь несколько выдающимся шереметовским носом, хранило то выражение, которое дается постоянной и привычной работой мысли. Небольшой свежий рот его сложен был твердо. В задумчивом лице с напряженно изломленными бровями чудилось нечто вдохновенное.

– Юлиан! – далеко внизу, запрокинув голову, крикнул старик. – О чем замечтался? Спускайся! – разумеется, слова эти, нарушившие знойный покой полдня, звучали на тарабарском языке. Другого языка в уединении Долгого острова не знали.

Юлий повиновался, не возразив учителю даже гримасой. Заметно ссохшийся, убавивший в росте дока Новотор – он был теперь приметно ниже юноши – поджидал внизу у подножия лестницы, между расшатанными ступенями которой пробивалась лебеда.

– Ты, значит, тоскуешь? – спросил он опять же по-тарабарски.

– Да, – отвечал Юлий отрешенно, – тоскую.

Это было даже несколько больше, чем правда. Едва ли княжич назвал бы свои мечтания тоской, если бы не строгий вопрос учителя.

– Предвечное небо награждает счастливых и радостных и отворачивается от унылых и павших духом, – пронзая юношу быстрым и колким взглядом, произнес дока Новотор.

– Понимаю, учитель, – безропотно согласился Юлий.

– Отчаяние есть нескромность духа. Оно также ничтожно перед небом, как и самонадеянность. Никто не станет мудрым, не будучи терпеливым.

– Да, учитель, – протяжно вздохнул Юлий.

– Идолопоклонники, – из-под кустистых сердитых бровей дока бросил взгляд на шестилучевое колесо, которое венчало острие колокольни, – поклоняются своему Роду. Нет большей самонадеянности, чем создать себе бога по своему собственному образу и подобию. Все человеческие измышления ничто перед безмерностью всеобъемлющего неба.

– Я понимаю, – кивнул юноша. Переминаясь с ноги на ногу, он не выказывал других признаков нетерпения, хотя, разумеется, это краткое изложение тарабарской метафизики не было для него новостью.

Покорность ученика не смягчила доку.

– Ты согрешил в сердце своем тоской, и я налагаю наказание: три круга со средним камнем.

Юлий склонил голову.

Легкие, как чулки, штаны и коротенькая курточка без ворота, скроенная из белых и красных полотнищ, не мешали двигаться и не скрывали стройного и соразмерного сложения юноши. Но тарабарские взгляды на природу красоты не допускали одежд во время гимнастических упражнений: человеческое тело должно быть естественно и свободно. За распахнутыми в заросли малины воротами острога Юлий разделся донага и, перебрав несколько валявшихся на утоптанном пятачке камней, примерился к одному из них. Чуть в стороне, усевшись на полусгнившем пне с рукописной книгой в руках, приготовился исполнять обязанности наставника Новотор. Несмотря на жару, он был в плоской темной шапочке с опущенными ушами и довольно плотной шерстяной рясе.

Без лишних слов Юлий вскинул на плечо камень и пустился тяжелым бегом по хорошо выбитой тропе, которая огибала острог кругом. Буйная поросль розовых и сиреневых, необыкновенно ярких соцветий кипрея, раскинувшаяся на огромных пространствах вокруг города как сплошное, засеянное щедрой рукой поле, поглотило юношу. Старик опустил глаза в книгу.

Но он чутко прислушивался, и когда четверть часа спустя ровный тяжелый топот и мерное дыхание возвестили о появлении обогнувшего город бегуна, встретил его внимательным взглядом. Взгляд этот ясно показал бы тому, кто умеет видеть, что никакие книжные изыскания не могли заменить доке живого ученика.

– Брось камень, – разрешил он, не смягчаясь голосом.

Юноша лишь мотнул головой и протопал, отдуваясь, дальше. Обильный пот обливал его скользкое смуглое от солнца тело. Плечи покраснели, потому что он перекладывал страшно неудобный и тяжелый камень туда и сюда. Отчетливые мышцы рук и стана еще резче обозначились на сразу как будто исхудавшей плоти.

– Брось камень! – крикнул старик вдогонку.

Его высохшее лицо, казалось, не способно было уже сложиться в улыбку. Но взгляд затуманился необыкновенным, почти что нежным выражением, противоречащим суровому, даже несчастному складу губ. Потом ученый хмыкнул, словно бы спохватившись, и опустил глаза в книгу.

Второй круг потребовал больше времени. Бег Юлия был неровен – мелкий, требующий усилия шаг накатом. Наставник промолчал на этот раз. Юлий, стряхнув с бровей брызги пота, глянул на учителя и снова уставился вниз на тропу, не поднимая глаз. Мухи и мошкара следовали за ним роем.

Когда юноша бросил, наконец, камень, завершив третий круг, он заходил, судорожно вздыхая разинутым ртом.