Меч ликтора - Вулф Джин Родман. Страница 55

В образовавшейся паузе раздался голос другого высокого какогена, Барбатуса, который, словно учтивый придворный, поспешил загладить неловкость. Этот голос был ниже, чем у Фамулимуса, в нем слышались властные нотки.

— Мы приветствуем тебя здесь — приветствуем искренне, как уже сказал мой дорогой друг и подтвердили мы все. Однако пока мы здесь, твои друзья должны оставаться снаружи. Ты, конечно, это понимаешь. С моей стороны напомнить об этом — всего лишь формальность.

Третий какоген голосом столь низким, что смысл его слов приходилось скорее угадывать, проговорил:

— Все это не имеет значения.

И, словно испугавшись, что я замечу пустые прорези его маски, отвернулся и сделал вид, будто смотрит в узкое окно позади него.

— Может, и не имеет, — сказал Барбатус. — Оссипаго виднее.

— Так у тебя здесь друзья? — шепнул мне доктор Талос. В обществе он редко обращался ко всем сразу, как это делает большинство людей, но либо к кому-то одному, словно больше никого вокруг не было, либо ораторствовал, как перед многотысячной аудиторией.

— Это островитяне, они подвезли меня сюда, — ответил я, пытаясь представить обстоятельства в наилучшем свете. — Ты, должно быть, слышал о них. Они живут на озере, на плавучих связках тростника.

— Они восстали против тебя! — воскликнул доктор Талос, обращаясь к великану. — Я предупреждал, что так случится.

Он бросился к окну, в которое якобы смотрело существо по имени Оссипаго, оттолкнул его плечом в сторону и устремил взгляд в ночную темноту. Затем повернулся к какогену, пал на колени, схватил его руку и поцеловал. Рука представляла собой перчатку из какого-то эластичного материала, раскрашенного под плоть; однако то, что находилось в перчатке, не было рукой.

— Ты ведь поможешь нам, твоя Милость, ведь поможешь? На твоем корабле наверняка есть волны. Надо только выпустить на стену ужасы, и мы целый век будем жить спокойно.

— Победителем выйдет Северьян, — отвечал Балдандерс своим тягучим голосом. — Иначе зачем им было опускаться перед ним на колени? Так будет, даже если он умрет, а мы останемся живы. Тебе известен их обычай, доктор. Грабеж — тоже средство распространения знаний.

Доктор Талос в ярости развернулся к нему.

— Это когда же так было? Отвечай!

— Как знать, доктор?

— Сам знаешь, что никогда этого не было. Они темные, суеверные твари и всегда такими оставались! — Он повернулся к какогенам. — Ответьте мне, досточтимые иеродулы. Если вы не знаете, не знает никто.

Фамулимус махнул рукой, и в этот миг мне явственней, чем когда-либо прежде, открылась правда, скрываемая под маской, ибо ни одна человеческая рука не могла бы совершить такой жест: в этом бессмысленном движении не содержалось ни согласия, ни возражения, ни утешения, ни гнева.

— Я не стану говорить о том, что тебе и так известно, — сказал он. — Что те, кого ты боишься, стали мудрее и могут превзойти тебя. Наверное, они так же простодушны, как и раньше. И все же, если они кое-что увезут с собою домой, они могут обрести мудрость.

Он обращался к доктору, но я больше не мог себя сдерживать и спросил:

— О чем ты говоришь, сьер?

— О тебе, Северьян, обо всех вас. Теперь мои слова не смогут навредить тебе.

— Только если ты не станешь высказываться чересчур прямо, — вставил Барбатус.

— Существует символ некоего мира, в котором наш старый корабль когда-нибудь обретет покой. Это змей с головами на обоих концах туловища. Одна из голов мертва, вторая ее грызет.

Не поворачиваясь от окна, Оссипаго заметил:

— Пожалуй, это тот самый мир.

— Я не сомневаюсь, что Камоэна могла бы сама обнаружить свой дом. Но в таком случае уже неважно, знаешь ты об этом или нет. Тем лучше ты меня поймешь. Живая голова — это разрушение. Мертвая — созидание. Первая пожирает вторую и тем поддерживает свое существование, однако, насыщаясь сама, питает свою пищу. Ребенок мог бы предположить, что если умрет живая голова, то созидательное начало восторжествует, превратив своего собрата в себе подобного. Истина же в обратном: оба скоро умрут.

— Как обычно, мой дорогой друг изъясняется более чем туманно, — сказал Барбатус. — Вы следите за ходом его мысли?

— Я — нет! — вскипел доктор Талос. Он повернулся, словно происходящее вызывало у него отвращение, и побежал вниз по лестнице.

— Это неважно, — сказал мне Барбатус. — Достаточно того, что его хозяин все понял.

Он помолчал, словно ожидая от Балдандерса возражении, потом продолжил, обращаясь по-прежнему ко мне:

— Мы стремимся развить вашу расу, а вовсе не насадить среди вас свою доктрину.

— Развить береговых людей? — спросил я. Из окна доносился жалобный ночной шепот волн. На его фоне голос Оссипаго был едва различим.

— Всех вас…

— Так это правда! Не напрасны подозрения столь многих мудрецов: нами правят. Вы следите за нами на протяжении всей нашей истории, каждый век которой для вас все равно что день… Это вы подняли нас из дикого состояния. — Увлекшись, я выхватил коричневую книгу, все еще влажную после моего утреннего прыжка в воду, несмотря на обертку из промасленного шелка. — Послушайте, что здесь написано:

«Человек, не обладающий мудростью, все же испытывает ее воздействие. Если же мудрость находит его достойным объектом, не мудро ли с его стороны обнаружить свою глупость?» Что-то в этом роде.

— Ты ошибаешься, — сказал Барбатус. — Ваша история для нас целая вечность. Мой друг и я работаем с вашей расой меньше, чем ты живешь на свете.

— Да они живут всего два десятка лет, как собаки, — вмешался Балдандерс.

Его тон сказал больше, чем может быть здесь написано, ибо каждое слово уподоблялось камню, брошенному в глубокий резервуар.

— Невероятно, — пробормотал я.

— Вы суть работа, ради которой мы живем, — пояснил Фамулимус. — Человек, которого ты называешь Балдандерсом, живет ради получения знаний. На наших глазах он накапливает мудрость прошлого — суровые факты, семена, которые взрастут и наделят его властью. В свое время он погибнет от рук немудрых, но его смерть принесет вам всем некоторую пользу. Подумай о дереве, что расщепляет камень. Оно вбирает в себя воду, животворящее тепло солнца… все, что ему нужно для жизни. Со временем оно умирает и сгнивает, обогащая почву, которую своими же корнями сотворило из камня. От него не остается даже тени, но прорастают его семена, и вот на том самом месте уже зеленеет лес.

Из лестничного колодца возник доктор Талос, издевательски медленно хлопая в ладоши.

— Это вы оставили им эти машины? — спросил я.

— Нет, — ответил Барбатус. — Эти он сам нашел либо сконструировал. Фамулимус сказал, что он хотел учиться, хотел, чтобы мы лишь следили за обучением, не вмешиваясь. Мы ж никого ничему не учим, а такие приспособления продаем, поскольку они слишком сложны, чтобы вы, люди, смогли их скопировать.

— Все эти чудовища, эти ужасы и пальцем для нас не пошевелят, — сказал доктор Талос. — Ты их видел и знаешь, что они собою представляют. Когда в театре Обители Абсолюта мой бедный пациент прокладывал меж ними дорогу, они чуть не убили его из пистолетов.

Великан заерзал в кресле.

— Не стоит разыгрывать сочувствие, доктор. У тебя это плохо получается. Валяешь перед ними дурака… — Он пожал громадными плечами. — Зря я тогда вспылил. Они уже согласились забыть.

— Мы вполне могли прикончить твоего создателя в ту ночь, ты сам знаешь, — сказал Барбатус. — А мы только слегка подпалили его, чтобы он поумерил свой пыл.

Я припомнил слова великана, произнесенные им при расставании в лесу, за пределами садов Автарха. Он сказал, что он хозяин доктора. Не соображая, что делаю, я схватил доктора за руку — она была теплая и живая, как моя собственная, но странно сухая. Доктор моментально отдернул ее.

— Кто ты? — вскричал я и, не получив ответа, повернулся к существам, называвшим себя Фамулимусом и Барбатусом. — Когда-то, сьеры, я знавал человека, чье тело лишь частично состояло из человеческой плоти…