Кембрийский период (Часть 1 — полностью, часть 2 — главы 1–5) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович. Страница 63

— А она одного из лучших на двадцать лет состарила, — сообщил знакомый, — Перепел он её. Вот.

Харальд хмыкнул. Недоверчиво.

— Я сам его видел! И до, и после!

— Ты не знаешь богов своей страны, — сообщил Харальд, — Немайн вообще не поёт. А жаль. Думаю, она замечательно спела бы мои висы. Я с ней говорил, она согласна петь даже вторым голосом! А представь себе — виса, твоя виса, а потом сразу бой! Мёд и кровь! Одобрит Один такую вису! Но не ваш Исус. Потому она молчит. И да, она взяла меня в свою дружину. И если ты не только петь горазд, но и ловок с мечом и топором, я мог бы замолвить словечко за тебя… И вообще, поспрашивай горожан. Они видели. И слышали. Гадости он про неё пел, вот и поседел. Ему ещё повезло! Могла же язык отсушить. Или руки. Да просто убить на поединке. Хульный нид — достойная причина.

Мальчишка слушал. Сперва смеялся. Потом посерьёзнел.

— Её могут и в этом обвинить.

Харальд отмахнулся. Суд над богиней казался ему бессмысленным балаганом.

— Я вот не понимаю, чего меня внутрь не пустили. Я свободный человек…

— Нет, — обрадовал его Тристан, — ты не свободный человек. Ты выше. Ты рыцарь Немайн. И, кстати, должен бы надеть её цвета. Хочешь, я сбегаю за пледом к Дэффиду?

Одной из самых колоритных фигур, не попавших в свидетели, была признанная ведьма Вилис-Кэдманов. Непривычно растрёпанная, непривычно белокурая — то ли отмыла волосы, то ли окрасила чем другим, не луком — никак не могла найти себе места, вышагивала из стороны в сторону. Люди смотрели с сочувствием. Пусть ведьма сиду недолюбливает, но чует: как с одной поступят, то другой ожидать вскоре. Всем ведь известно, что колдовство Анны сидовской природы.

Эта глупая повязанность со злейшей конкуренткой стоила Анне не одной бессонной ночи. Но если умная женщина желает найти решение — найдёт. Даже если ответа у задачи нет. Теперь оставалось ждать. Замысел должен сработать. Время от времени Анне приходило в голову, что лучше бы сделать всё не тихо, а в лоб, лицо к лицу. И чёрт с ней, с двойной угрозой — со стороны церкви и со стороны сиды. Зато не пришлось бы мотаться перед храмом, да ногти грызть от волнения…

Тени иссыхали, но прохладный ветер отгонял зной. Пришла Альма с узелком.

— Пропустите, — сказала стражникам, — у меня там родители в свидетелях. Оба. Папа как врач, а мама просто очень важный и хороший человек. А важным и хорошим людям нужно кушать.

— Нельзя, — сказал стражник, — иначе процесс придётся остановить.

— Нужно. У папы желудок больной. Он сам говорил.

Анна улыбнулась. Многие улыбнулись. Это было главное — не скрываться, не высовываться. Отвыкла, отвыкла. Да никогда и не была — как все. С пелёнок знала, что ведьма. Вот теперь и приходится все делать так — чтобы само собой, чтобы без притворства. Именно для этого нужен ребёнок… Если бы Тристан не сбежал к Немайн, если бы Бриана не принялась за обход пациентов — Анна не посмела бы обронить невзначай пару слов, так, чтобы Альма услышала. Могло — не сработать. Но — получилось. И оставалась надежда на долгий, на выворот души, разговор с епископом Теодором. После которого ирландец признал Анну не совсем пропащей.

Из дверей осторожно выглянул другой стражник.

— Спёртый там внутри воздух, — сообщил, — так что сэр Таред отпустил меня продышаться на минутку. А я и говорить-то не умею. Одно скажу — если протоколист пишет это не дословно, а казённо — гореть ему в аду. Сида наша, конечно, подарочек ещё тот. Но римский епископ… Кремень человек! В общем — свидетели выйдут — их и мучайте, а я говорить не мастак. Больной желудок, говоришь? Ну ладно. Переживет сицилиец, если при нём твои родители пожуют. Заходи. А мене пора обратно на пост.

Ну вот, началось. А чем закончится?

Когда Клирик вступил в витражные лучи, пришло ощущение, что сон не ушёл до конца, и всё вот это — происходит хотя и с ним, но не совсем на самом деле. Стало легко и радостно, как будто он играл в очень хорошую ролевую игру. Что попишешь — любил он романскую и готическую архитектуру. Ещё с политеха. А дневную церковь глазами сиды ещё не видел. Яркий дневной свет, из-за которого на улице приходилось щурить не то что веки — брови, который через веки пробивался яростной красной пеленой, пройдя сквозь цветное и самую малость мутноватое стекло стал ощутимо мягким и нежным. Об этот свет хотелось ласкать глаза, как кожу — о соболий мех.

Епископ Теодор оказался одним из свидетелей. Под которыми в юстиниановом кодексе понимались не только те, кого собирались опросить, но и достойные уважения люди, которые должны подтвердить, что суд проведён в честно и правильно. Разумная мера во времена, когда и одного грамотного человека на сотню найти нелегко. Он заметил блаженное состояние Немайн одним из первых. Прищурился, словно пытался рассмотреть что-то выше её головы. Остальные просто любовались. Казалось, ангельская природа сиды вот-вот окончательно вырвется наружу. И неприятное разбирательство станет нелепым и ненужным…

— Такого уродства я ещё не видел!

Клирик опустил взгляд с хрустальных высей райского небосвода. Рядом галкой суетился человечек с бровями домиком и быстрыми птичьими глазками. Окончательно сходство с птицей придавали огромные ярко-красные ступни в грубых сандалиях. С утра было холодно. Но даже на этого гуся приходилось смотреть снизу вверх! Епископ Теодор шумно — и возмущённо выдохнул. Римлянин — который оказался сицилийским греком — зачем-то позволил одному из своих грачей сломать ситуацию. Свет на лице сиды погас. Лицо судьи оставалось каменным. Впрочем, на любой камень найдётся резчик, и даже алмаз точат другим алмазом. Немайн на глазах превращалась в кусок мрамора… Нет, даже льда!

— Прошу занести факт беспочвенного оскорбления подсудимой служителем суда в протокол, — словно скрип сжимаемых перед вскрытием реки льдин. Разумеется, по-латински. Камень разлепил губы в ответ.

— Брат Фома всего лишь констатирует факт и выражает изумление.

— Извольте занести. Делопроизводство при судебном заседании, к сведению высокого суда, является не колдовским ритуалом, но средством обеспечения справедливости. И ведётся для того, чтобы, после должного рассмотрения бумаг, неправедный судья подвергся каре. Я настаиваю на том, чтобы в бумагах суда было отмечено, что по меркам моего народа я не имею физических недостатков, достойных упоминания. Беспочвенное оскорбление подсудимой — отличное начало поиска справедливости, не правда ли? Также, высокий суд, я желаю объявить, что я та, кого вы ждёте. Доброго дня и здоровья желать не буду, на первое не надеюсь, второе меня сейчас не заботит. Кстати, вот.