Засада - Гамильтон Дональд. Страница 7

— Я вот что думаю, полковник, — начал я осторожно. — Мое правительство с удовольствием приняло бы к сведению известие, что с этой штучкой что-то стряслось.

Он опустил бинокль и воззрился на меня.

— Я знаю, что именно об этом вы и думаете, сеньор Хелм. Но я-то принимаю во внимание лишь то, что мое правительство ждет от меня. Теперь, когда Эль Фуэрте мертв и у революции больше нет вождя, я не убежден, что наш президент захочет ее уничтожить. Такое оружие, находясь в надежных руках, может оказаться очень полезным. — Он повел плечами. — Но мы ведем разговор о невозможных вещах. Группа охраны ракеты сейчас находится в повышенной боевой готовности. Нам не удастся застигнуть их врасплох, да к тому же мы не располагаем достаточными силами для нападения. Так что мой долг — доложить о ней правительству. Вот и все, что я могу сделать. Пошли!

Спорить было бессмысленно: условия для этого здесь были неподходящими, да и после того, как мы бы оказались в более безопасном месте, вряд ли я чего-нибудь смог бы добиться: ведь я находился в самом сердце дружественной страны, окруженный со всех сторон хорошо вооруженными частями правительственной армии. К тому же затерявшиеся в джунглях ракеты не представляют для меня особого интереса. Я сделал свою работу, и, подобно Химинесу, мне следовало доложить о выполнении задания. А в Вашингтоне и так обо всем узнают.

Мы присоединились к группе поддержки и добрались до нашего укрытия еще засветло, хотя сумерки уже начали сгущаться. Двое мужчин-бойцов специального контингента, проникшего в деревню, и женщина — та, что постарше (молодая, получив ранение, осталась с нами), дожидались нас в лесу, который был настолько густым, что, похоже, и змея не могла бы преодолеть эту зеленую стену переплетенных стволов, веток и корней. Но все же в чаще был проход, который привел нас к полянке, похожей на просторную комнату, — своего рода лесную пещеру.

Химинес занялся разводом часовых, а я подошел к женщине, которая сидела на корточках около лежащей на траве незнакомой девушки. Я знал, что это была девушка, потому что именно ради ее спасения мы и предприняли всю эту безумную операцию. Если бы я не знал этого, я, возможно, был бы иного мнения относительно пола этого существа. Есть некий предел пыток и голода, за которым вопрос о половой принадлежности теряет всякий смысл. Женщина подняла на меня глаза.

— Она немного поела, — сказала женщина по-английски. — А теперь спит. Не надо ее будить без особой надобности.

Я не стал спрашивать, откуда она так хорошо знает английский.

— Она сможет идти? — спросил я.

— Не знаю. Сюда мы ее несли на руках. Она бы изрезала ступни в кровь: мы не нашли обуви в том закутке, где ее держали. Она лежала там в грязи, вот в этих лохмотьях. Она пришла в сознание лишь ненадолго и передала написанное на деревяшке послание для вас. Но и в тот момент она не смогла и рта раскрыть. Ее очень сильно мучили, так что она не в силах говорить. — Лицо женщины потемнело от гнева. — Эль Фуэрте и его люди — сущие звери, сеньор!

— Его люди, возможно, все еще остаются зверьми, — ответил я. — Но Эль Фуэрте уже обратился в ничто. С двумя двенадцатиграммовыми дробинами в груди.

До сего момента эта мысль почему-то не особенно грела мне душу. То есть я хочу сказать, что у меня не было никакой личной причины не любить генерала Хорхе Сантоса, которого я пристрелил. Но сейчас, присев рядом с бесчувственным телом, я обрадовался, что не промахнулся.

Зрелище было не из приятных. Хотя раньше нам не доводилось встречаться, я знал, что наш специальный агент под кодовым именем Шейла довольно привлекательная женщина двадцати шести лет. Она ходила в хорошие школы. И до поступления в нашу организацию успела выйти замуж и развестись, но причины развода в ее личном деле не упоминались. Судя по ее досье, росту в ней было пять футов два дюйма, вес — сто пятнадцать фунтов, у нее были серые глаза и каштановые волосы до плеч — выбеленные и выкрашенные в золотистый цвет для задания: блондинки в этих краях встречаются редко, и их сразу примечают, а она хотела привлечь внимание генерала Сантоса и возбудить его мужское любопытство — что, по слухам, не представляло для нее труда.

По последним полученным от нее сведениям, она направилась в джунгли на джипе, которым управлял местный шофер, симпатизировавший революционерам. Она везла с собой кучу фотоаппаратов и магнитофон, изображая молодую журналистку из левого журнальчика, которая готовила статью о героях повстанческого движения. На ней были надеты яркая блузка с вызывающим вырезом и обтягивающие джинсы.

Все должно было произойти как в старой истории про Далилу и Самсона. Если бы план удался, то рано или поздно она должна была стоять возле мертвого генерала Сантоса с дымящимся большим пистолетом в руках, сжимая на груди порванную комбинацию и истерически рыдая. Подсадным правительственным агентам в деревне вменялось предотвратить слишком решительные меры ее наказания: было решено, что в возникшей после гибели Сантоса панике они тихо выведут ее из деревни и спрячут в надежном месте. Если бы все так и получилось, меня бы не вызывали и не вручили дальнобойное ружье, с помощью которого мне предстояло уложить мятежного генерала с трехсот пятидесяти метров или что-то около того...

Но все получилось иначе. К несчастью для Шейлы. Весь план полетел к черту, и мы не могли понять, по какой же причине. Но ее явно каким-то образом “раскололи” и схватили. И она явно понесла всю тяжесть наказания. Теперь, спустя полтора месяца после ее провала, от ее блузки и джинсов почти ничего не осталось — как мало что осталось и от симпатичной двадцатишестилетней женщины, которую облачили в этот наряд и отправили в джунгли Коста-Верде. Изможденная, похожая на огородное пугало, грязная фигурка в лохмотьях, лежащая передо мной на траве, весила не более восьмидесяти фунтов.

Ей отрезали чуть не все ее псевдозолотистые волосы — теперь спутанные и потемневшие, — то ли мачете, то ли стыком, как я решил, в знак унижения и позора, и изуродовали левую руку. Рука была обернута в замызганную драную тряпку — видимо, остатки то ли шелковой, то ли нейлоновой части женской одежды. Я поглядел на перевязанную руку и перевел вопросительный взгляд на смуглолицую женщину. Та пожала плечами.

— Они пытались заставить ее заговорить, назвать имена ее сообщников в деревне, сеньор.

— Она назвала?

— Стали бы мы рисковать своей жизнью, если бы она это сделала? — Я подался вперед, вознамерившись осмотреть обезображенную руку, но женщина поспешно предупредила мое движение:

— Не трогайте ее, сеньор!

— Почему?

— Ну, вы же мужчина!

Она произнесла эти слова таким тоном, точно они все объясняли, и, пожалуй, так оно и было. Я молча взглянул на нее, а она — на меня. Надо сказать, это была довольно миловидная женщина, при том, что ее красота отличалась какой-то первобытной чувственностью. Я решил, что она не особо жалует мужчин. Но в ту минуту я и сам был о них не лучшего мнения.

— Ясно, — сказал я, снял рюкзак и раскрыл его, встав на колени. — Но ей придется на секунду подавить свое естественное и оправданное отвращение к мужчинам. Не нравится мне ее рука. Я хочу сделать ей инъекцию пенициллина.

— Я сама сделаю инъекцию. Я умею. Если вы дотронетесь до нее хоть пальцем, она начнет кричать, царапаться, даже драться. Нам пришлось непросто, когда мы ее сюда несли.

— Ладно. Предоставляю ее вашим заботам. Вот одежда, которую я для нее привез. Если вам понадобится помощь, позовите.

Женщина не ответила. Весь ее вид говорил, что, когда она обратится к мужчине за помощью, этот день надо будет занести в анналы местной истории. Что ж, особенности ее психики, слава Богу, волновали меня мало.

Я оставил ей необходимое и отправился к Химинесу, который тоже пребывал в довольно мрачном расположении духа — видимо, по той причине, что не мог курить здесь свои любимые сигары без риска выдать наше убежище, или, может быть, потому, что до наших ушей все еще доносились отрывочные выстрелы со стороны гор, где его люди увлекали за собой отряд преследователей и, пытаясь спасти нам жизнь, уходили все глубже в джунгли. А может, в надвигающихся сумерках его тревожили совсем другие проблемы — например, эта ракета. Как бы там ни было, при моем приближении его маленькое смуглое лицо не озарилось светом дружелюбия.