Гражданин тьмы - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 13

— А сейчас по какой программе я прохожу? Наставник погладил макушку, окатил меня неприязненным взглядом:

— Еще бы спросили, какое нынче столетие… Естественно, по общей. По ликвидной. Оптовые, так сказать, поставки.

— Оптовые поставки — чего?

— Как чего? Протоплазмы, разумеется. В качестве клонированной рабочей силы. По долгосрочному контракту. Сэр, не прикидывайтесь идиотом. У вас экзамен на носу.

Я знал, что моя настырность выведет Ломоту из терпения, но не мог удержаться. Мне катастрофически не хватало информации, которая дала бы шанс вырваться из жутковатого аттракциона. Я накапливал ее по крохам, мучительно борясь с воздействием препаратов, увлекающих в иную, виртуальную реальность. Физически ощущал, что еще немого и в мозгу щелкнет какой то клапан, привычные цепoчки связей разорвутся и я радостно приму правила игры, кoторую они навязывают. Самое ужасное, что открывающaяся бездна меня манила, казалось, там, внизу, спасение, точно так же, вероятно, отчаявшегося, потерявшего веру в себя человека бесенок подталкивает сигануть с крыши.

— Зиновий Зиновьевич, не сердитесь, пожалуйста, но было бы легче ориентироваться, если бы знать конечный результат.

— Какой результат?

— То есть куда меня готовят, с какой целью… По прежней специальности, извиняюсь, я некоторым образом ученый, привык все раскладывать по полочкам: куда, сколько, зачем, почем. Иначе боюсь вас подвести как наставника.

— Пошел вон! — распорядился Робентроп, картинно указав на дверь.

Ничего другого я не ожидал и начал пятиться задом, униженно кланяясь и бормоча извинения, но Робентроп передумал, грозно рыкнул:

— Стой! Замри! Вы что же, сэр, хотите сказать, что ничего не знаете о своем предназначении? Координатор вас не посвятил?

— В том-то и дело. Абсолютно ничего.

— Тут какое-то упущение. Хорошо, разберусь… Что у вас дальше по распорядку?

— Кажется, прогулка.

— Не должно казаться, надо твердо знать. К Макеле пойдешь?

— Может быть, попозже к вечеру.

— Помни, завтра экзамен.

— Помню, спасибо.

По просторному хосписному парку прохаживались, нагуливали аппетит здешние обитатели. Поодиночке и парами, но все с задумчивым, отрешенным видом. Одна группа, человек десять, как обычно по утрам, собравшись в кружок, играла в волейбол. Среди них выделялся рослый, спортивного вида мужчина, который то и дело с мясницким криком "Кхе-ех!" подпрыгивал и "врубал кола". Остальные перекидывались вяло, словно отбывали трудовую повинность. Игра производила довольно странное и тревожное впечатление, потому что мяча у них не было. Точно так же не было ракеток и шарика у двух игроков за теннисным столом, что не мешало им азартно гасить и даже, кажется, вести счет. К натянутому вдоль двухметрового забора тросу были пристегнуты три здоровенных сторожевых кавказских овчарки, мимо которых и мышь не проскочит. Возле сторожевой будки у ворот курили двое охранников с автоматами, тут и там на скамейках расположились санитары, зорко наблюдающие за пациентами, но даже несмотря на эти досадные штрихи, утренний парк, с серебристыми елями и укромными беседками, выглядел уютно и умиротворенно.

В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь из аборигенов, но попытка окончилась так, же, как и знакомство с певицей Зыкиной. Короткие бессмысленные ответы, пустые глаза, заторможенность реакций. Видимо, большинство из них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще не достиг. От пациентов хосписа мало чем отличался и обслуживающий персонал. В общении все они, от санитаров до наставников, были строго функциональны, и выудить у них что-либо полезное было практически невозможно.

В одной из увитых диким виноградом беседок я увидел человека, которого искал. Это был знаменитый, известный всему миру писатель-диссидент Олег Яковлевич Курицын. Я познакомился с ним в первый же день и быстро убедился, что он не принадлежит ни к персоналу, ни к пациентам. Невероятно, но так. По сравнению с тем, как он выглядел на воле, он разве что помолодел лет на десять, но в сущности остался таким же, каким его привыкли видеть многочисленные почитатели на экране телевизора: тот же аскетический овал лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос — и неугомонная, ищущая мысль в каждом слове и жесте. Великий гуманист и страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием, но, почувствовав благодарного слушателя, увлекся, и битый час с жаром растолковывал свои идеи о переустройстве России, о необходимости земского самоуправления и так далее — короче, заново пересказывал мысли, известные по его публичным выступлениям.

Меня интересовало совсем другое, но в тот раз я не успел ничего выяснить: беседу прервал гонг на обед. Опаздывать было нельзя: это грозило лишением сладкого и дополнительным уколом. Услышав унылый звук гонга, писатель гневно вскинул брови:

— Видите, батенька, как будто мы не в России… Колокол должен гудеть, вечевой колокол!

На сегодня я поставил целью узнать от Курицына как можно больше о том, что здесь происходит и есть ли надежда вырваться отсюда. Несколько остужало мой энтузиазм подозрение, что Курицын, возможно, на самом деле вовсе не Курицын, а некий фантом, материализованный, допустим для какого-то очередного психологического теста.

Сидя в беседке в гордом одиночестве, знаменитый мыслитель был занят тем, что тупым пластмассовым ножичком обстругивал березовый колышек. Увидев меня, обрадовался:

— Прошу, батенька, прошу… Намедни мы, кажется, не договорили… Простите, запамятовал, как вас звать-величать?

Я заново представился, хотя писатель и не утруждался запомнить, и скромно опустился на краешек скамьи. Насколько я понимал этого человека, он чрезвычайно самолюбив и не потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное, не дать ему усесться на любимого конька. Если заведет волынку о переустройстве России, опять прокукует до обеда.

— Итак, многоуважаемый… э-э… Виктор Анатольевич, значит, интересуетесь социальными проблемами?

Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни словом не упомянул о своей профессии. Да он и не предоставил мне такой возможности.

— Какое там интересуюсь… Каюсь, при проклятом режиме имел звание доктора каких-то наук, но ведь по вашей же теории все это было чистым надувательством.

— Не совсем улавливаю мысль?

— Звания, награды, почести — все это мишура на фоне тотальной лжи и свирепого идеологического гнета. Стыдно теперь вспоминать.

Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. — Каша у вас в голове, батенька, сударик мой. Поверхностно усваиваете уроки жизни. Лжа, как ржа, разъедает душу, это верно, но отрекаться от исторического прошлого негоже. Как бы вместе с одежей кожу не содрать. Читали мои оборванные крики?

— Не довелось, простите великодушно.

— То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского соглашения…

— Ой! — выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.

— Что с вами? — озаботился писатель. — Рублик обронили?

— Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил. Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем, интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.

— Зачем же… — скупо улыбнулся мыслитель. — Постным маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно. Иной вопрос, что у вас, батенька, сударик мой, возможно, особая диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.

— Вот! — Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. — Сам чувствую — диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?

— Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.