Мика - Гамильтон Лорел Кей. Страница 14

Он подобрался по кровати ко мне и сказал:

– Иди сюда.

Его пальцы обхватили мое запястье, притянули меня к кровати, но мне пришлось залезать туда, помочь ему меня втаскивать.

Он вел меня, пока мы не добрались до изголовья, и он затащил меня на большую подушку. Их было так много, такие высокие, я просто полусидела в них.

Я думала, Мика ляжет рядом со мной, но он не лег.

Отклонившись назад, он просто на меня смотрел.

– Bay! – Голос прозвучал как хриплое рычание. Совершенно невинное слово, сказанное с какой угодно интонацией, только не невинной. – Вот это вид!

Голос по-прежнему звучал с рычанием, хрипло, будто говорить было больно.

Он начал опускаться ко мне лицом, как медленно приближают губы для поцелуя. Потом остановился.

Он лизнул меня, и от такого ощущения разом разлетелись прочь мои мысли и чувства.

По его телу прошел спазм, содрогнулась спина, плечи, руки, пальцы сжали меня сильнее. Эти шартрезные глаза смотрели на меня снизу, и возникала иллюзия, что на этих зелено-золотых глазах лицо кончается.

– Боже мой, Мика, как мне нравятся твои глаза, когда вот так!

Он зарычал, и этот звук отдался во мне дрожью. Я вскрикнула, закинув голову и закрыв глаза. Рычание перешло в мурлыканье, мурлычущее рычание прошло по моей коже, дрожа, нарастая.

Тяжелое, сладкое тепло нарастало во мне, и тяжесть взорвалась приливом теплой радости, пронизавшей меня, захлестнувшей с головой, снова и снова, с каждым его движением, и это было наслаждение, которому нет конца. Я ловила ртом воздух, зажмуренные веки дрожали, во мне не осталось костей, я не могла шевельнуться. Разбитая, разрушенная, утонувшая в удовольствии. Кровать шевельнулась, Мика оказался на мне. Я пыталась открыть глаза, но могла лишь трепетать веками и видела лишь свет и темноту.

– Анита, – почти шепнул он, – как ты?

Я попыталась сказать, что хорошо, но звука не было. Подумать я могла, но пока что – ничего больше.

– Анита, скажи что-нибудь. Мигни, если меня слышишь.

Я смогла моргнуть, но даже перед открытыми глазами все плыло. Мир превратился в расплывчатые цвета. Я подняла большой палец, показывая, что все о'кей, потому что говорить было еще слишком трудно.

Он наклонился так близко, что лицо стало размытым пятном.

– А теперь я тебя трахать буду, – сказал он.

– Да, – сумела я шепнуть. – Да.

8

– Трахай меня, Мика, трахай!

Он облизал губы и проглотил слюну. Пульс метнулся у него на горле.

– Не хочу делать тебе больно.

– Будет больно – я скажу.

Он посмотрел на меня, и на лице его не было вожделения – была нервозность, неуверенность. Я знала, он хочет в меня воткнуться, но боится. Сколько женщин ранили его душу? Сколько говорили ему, что он урод, монстр, просто потому, что он так мужествен? Я села, потянулась, и даже от одного прикосновения у меня голова запрокинулась, из горла вырвался крик. Я таращилась на него, сама зная, что глаза у меня бешеные, у него тоже голова запрокинулась, глаза закатились под лоб.

Он наклонился и поцеловал меня, оторвался от поцелуя, упираясь руками в постель. Но тело его уже на меня давило.

От ощущения его тяжести я рухнула на кровать. Он навис надо мной, и я видела каждый дюйм его тела, ищущего путь.

Если бы я отпустила ardeur, то была бы больше для него готовой. Но мы оба хотели этого, хотели почувствовать это сопротивление.

На полпути он закрыл глаза и остановился, опустив голову, потом поднял ее и встретил мой взгляд. Всмотрелся, будто хотел понять, не вру ли я ему о своем желании.

– Ты серьезно?

– Да, видит Бог, да!

– Я не хочу делать тебе больно.

Я посмотрела ему в лицо и сказала, что думала:

– Не знаю, с каким призраком ты сейчас споришь, но не со мной. Кому ты там сделал больно, не знаю, но не мне. Трахни меня, трахай, трахай так, как мы оба хотим.

Я ждала его решения, глядя на него с расстояния в пару дюймов, и наши тела уже были соединены. Я ждала решения.

Я велела ему перестать быть осторожным – он поймал меня на слове, и мое тело никак не могло понять, хорошо это или плохо.

С одной стороны, это было чудесно – Господи, как это было чудесно! Он прижимал меня спиной к кровати, вырывал крики восторга у меня изо рта. Я извивалась под ним, дергалась и билась, пойманная между оргазмом и ощущением, будто мое тело говорит мне, что не надо бы так. В какой-то момент я подумала: "Слишком много, слишком сильно, медленнее", – и набрала воздуху, чтобы это сказать, но тут меня накрыло полным оргазмом. Накрыло внезапно, как это у меня часто бывает, и почти-боль превратилась в невероятное удовольствие. Меня бросило к нему, обернуло вокруг него, туловище задергалось на подушках, забилось, как марионетка с обрезанными ниточками.

Потом он резко отстранился, и это было как наждак, потому что мое тело не хотело отпускать. Я кричала и извивалась, мне надо было за что-то ухватиться, и руки нашли его плечи, его бицепсы и пустили из них кровь. Слишком много наслаждения, слишком много ощущений, будто это наслаждение выливалось из меня кровью, текущей по его телу.

Он тяжело выдохнул:

– Скорее корми ardeur, Анита, прошу тебя. Скорее, Боже мой! Я уже долго не продержусь.

Я забыла, что мы делаем, забыла про ardeur, забыла обо всем, кроме секса. Но достаточно было одной мысли, и ardeurуже был с нами, только я слишком погрузилась в наслаждение наших тел. Раньше ardeur всегда ощущался как нечто лишнее, как некоторая отдельная сущность, но сейчас он был только новой гранью секса. Как дополнительный слой жара к огню, который и так уже пылал в комнате.

Он вырвал у меня из горла стоны, судорожно продернул ногти граблями по спине Мики, и только тогда я поняла, что он на мне, не надо мной, но прижат ко мне в стандартной позиции миссионера. Когда сменилось положение, я не заметила.

Я чувствовала, как его тело меняет ритм, ощущала, что вот-вот. Ardeur не мог напитаться от Мики, пока у него не будет оргазма. Он слишком доминантный, слишком владеет собой, и только оргазм может убрать его щиты, чтобы он стал для меня пищей.

Он вскрикнул надо мной, и я забилась на кровати в крике, выгибая спину, закрыв глаза, кричала еще долго после того, и он лежал на мне, пытаясь восстановить дыхание, а я кричала и билась под ним, все еще потрясенная тем, что было.

Когда к нему вернулась способность шевелиться, он отодвинулся, и почти сразу начало саднить. То, что эндорфины стали уходить так быстро, значило, что потом будет больно. Но я этой боли не боялась. Такая боль может служить напоминанием, сувениром, на который посмотришь – и вспомнишь, что было. И с каждым болезненным ощущением в себе я буду вспоминать это наслаждение.

Мика свалился в неловкой позе – наполовину на животе, наполовину на боку. Рука, протянутая ко мне, кровоточила. У него останется своя боль на память об этом сеансе.

Он шевельнулся, приподнялся на локтях, и я увидела его спину.

– Боже мой! – ахнула я. – Мика, прости!

Он сморщился:

– Царапины обычно не болят так быстро после хорошего секса.

Я кивнула:

– Когда эндорфины уходят быстро, тогда и понимаешь, что пострадал.

Спина у него выглядела так, будто он стал жертвой нападения существа с гораздо большим количеством когтей, нежели у меня есть.

– А тебе больно? – спросил он.

– Саднит немного.

Он посмотрел на меня серьезными глазами, снова стал серьезнее. Тень прежних воспоминаний мелькнула в его глазах – тень прежних подруг.

– Как у тебя спина? – спросила я.

– Больно, – улыбнулся он.

– Ты об этом сожалеешь?

Он затряс головой:

– Вот уж нет! Это было охренительно.

– А теперь спроси меня, что я чувствую.

– Я тебя ранил?

– Уже саднит, значит, слегка ранил. – Я взяла его за лицо, не дав ему отвернуться. – А теперь спроси, сожалею ли я.

Он улыбнулся мне этой своей печальной, непростой улыбкой.