Обсидиановая бабочка - Гамильтон Лорел Кей. Страница 20
Рамирес остановился у конца коридора, все еще улыбаясь мне, как будто мы были на экскурсии в каком-то другом доме и с другой целью. Выражение его лица не соответствовало тому, чем мы должны были заняться. Он показал на двери по обе стороны коридора:
– Индейские предметы налево, кровища направо.
– Кровища? – переспросила я.
Он кивнул все с тем же приветливым лицом, и я придвинулась к нему. Пристально поглядев в эти темно-карие глаза, я поняла, что улыбка у него – полицейская пустая маска. Она была веселой, но глаза непроницаемые, почище, чем у любого из виденных мной копов. Улыбающаяся пустота, но все же пустота. Раньше я такого не видела. Чем-то это меня тревожило.
– Кровища, – повторила я.
Улыбка осталась на месте, но уверенности в глазах стало меньше.
– Анита, со мной не надо изображать железную женщину.
– А она не изображает, – сказал подошедший наконец Эдуард.
Рамирес бросил на него беглый взгляд, потом снова уставился на меня.
– В ваших устах это серьезный комплимент, Форрестер.
Знал бы ты только, подумала я.
– Послушайте, детектив, я только что из больницы. Что бы ни было за этой дверью, хуже, чем там, оно не будет.
– Откуда вы знаете? – спросил он.
Я улыбнулась:
– Потому что даже при включенном кондиционере запах был бы похлеще.
Сверкнула яркая и, как мне подумалось, непритворная улыбка.
– Очень практично, – сказал он. – Должен был догадаться, что вы очень практичны.
– Почему? – нахмурилась я.
Он показал на свое лицо:
– Косметики нет.
– А может, мне просто плевать, как я выгляжу.
Он кивнул:
– И это тоже.
Он потянулся к двери, но я его опередила. Рамирес приподнял брови, но отступил на шаг и дал мне открыть дверь: дескать, я могу войти первой, – и ладно, так даже честно. Эдуард и Рамирес это зрелище уже видели. А у меня билет еще не был прокомпостирован.
11
Я ожидала обнаружить в комнате многое: пятна крови, признаки борьбы, может, даже ключ к разгадке. А чего я не ожидала найти – так это душу. Но как только я вошла в эту светлую бело-зеленую спальню, я уже знала, что душа здесь, держится под потолком и ждет. Это не первая душа, которую мне приходилось ощущать. Похороны всегда интересны: душа часто держится поблизости от тела, не зная, что делать, но через три дня она обычно уходит туда, куда ей положено.
Я таращилась на эту душу и ничего не говорила. Наделена ли душа физической формой, точно не знаю, но что она здесь – это факт. Я могла бы рукой в воздухе очертить ее контуры, знала примерно, сколько места занимает она, паря под потолком. Но я понятия не имела, как эта энергия, дух располагается в пространстве – так ли, как я, как кровать, как что-нибудь.
Я сказала приглушенно, будто боялась ее спугнуть:
– Давно они погибли?
– Они не погибли, – ответил Рамирес.
Я моргнула и повернулась к нему:
– То есть как?
– Вы видели Бромвеллов в больнице. Они оба еще живы.
Я посмотрела в его серьезное лицо. Улыбка исчезла. Я повернулась обратно к этой парящей сущности.
– Кто-то здесь погиб, – сказала я.
– Здесь никого не резали, – ответил Рамирес. – Как сообщает полиция Санта-Фе, именно этот метод использует убийца. А посмотрите на ковер. Если бы здесь кого-то разрезали, крови было бы больше.
Я посмотрела на ковер и увидела, что он прав. Кровь была, как черный сок, пролитый на ковер, но ее было немного – только пятна, капельки. Эта кровь пролилась, когда с двух человек сняли кожу, но если бы здесь кого-то разорвали на части, ее было бы больше, куда больше. Был еще слабый неприятный запах, будто у кого-то не выдержал кишечник в момент пытки или смерти. Это почти всегда бывает. Смерть – последняя интимная процедура, которую мы совершаем в этой жизни.
Я покачала головой и подумала, что сказать. Будь я дома, в Сент-Луисе, с Дольфом, Зебровски и прочей командой, которую я хорошо знаю, я бы просто сказала, что вижу душу. Но Рамиреса я не знала, а большинство копов шарахаются от любого, кто занимается подобной мистикой. Сказать иль не сказать – вот в чем был вопрос, но тут шум из прихожей заставил нас всех обернуться к еще открытой двери.
Мужские голоса, торопливые шаги, все ближе. Рука у меня уже легла на пистолет, когда я услышала:
– Рамирес, где вас черти носят?
Это был лейтенант Маркс. Я убрала руку от пистолета и знала, что не буду говорить полиции о висящей в воздухе душе за моей спиной. Маркс и без того меня достаточно боится.
Он появился в дверях, сопровождаемый батальончиком полицейских в форме, будто ожидал сопротивления. Глаза его сразу посуровели, когда он увидел меня.
– Уматывайте от моих вещдоков, Блейк. Вас тут нет.
Эдуард шагнул вперед, улыбаясь, стараясь водворить мир.
– Ну-ну, лейтенант, кто же такое приказал?
– Мой начальник. – Он повернулся к копам: – Выведите ее отсюда.
Я подняла руки и пошла к двери раньше, чем полицейские успели войти.
– Ухожу, ухожу. Не надо грубить.
Я уже почти поравнялась с Марксом.
Он прошипел мне в лицо:
– Это не грубо, Блейк. Попадитесь мне еще раз, и я вам покажу, что значит грубо.
Я остановилась в дверях, глядя ему в глаза. Акварельная синь в них потемнела от злости. Дверной проем был не слишком широк, и мы почти соприкасались.
– Я ничего плохого не сделала, Маркс.
Он ответил тихо, но вполне разборчиво:
– «И ворожеи не оставляй в живых».
Я много чего могла бы сказать и сделать, и почти в любом случае меня бы вытащили за шиворот копы. Я не хотела, чтобы меня вытаскивали, но запустить колючку Марксу под шкуру хотела. Вот и выбирай.
Я встала на цыпочки и влепила ему в рот сочный поцелуй. Он пошатнулся и так шарахнулся от меня, что упал в комнату, а меня вытолкнуло в коридор. Жеребячий хохот загремел меж стенами. У Маркса на щеках загорелись два ярких пятна. Он лежал на ковре, тяжело дыша.
– На вещдоках лежите, Маркс, – напомнила я ему.
– Вон отсюда, немедленно!
Я послала ему воздушный поцелуй и прошла сквозь шпалеры скалящихся полицейских. Один из них сказал, что готов принять от меня поцелуй в любой момент. Я ответила, что не хочу рисковать его здоровьем, и вышла из входной двери под хохот, вой и соленые шуточки, в основном по адресу Маркса. Кажется, он не был любимцем публики. Можно себе представить.
Эдуард еще остался на несколько секунд, наверное, пытаясь пролить масло на волны, как положено было старине Теду. Но потом вышел и он, пожимая руки полицейским, улыбаясь и кивая. Как только я осталась единственным зрителем, улыбка исчезла.
Он отпер машину, и мы сели. За надежно заляпанными грязью окнами Эдуард сказал:
– Маркс тебя вышиб из дела. Не знаю, как это ему удалось, но удалось.
– Может, он со своим начальником в одну церковь ходит, – ответила я и опустилась на сиденье пониже, насколько позволял ремень.
Эдуард посмотрел на меня и включил двигатель.
– Ты вроде не очень огорчена.
Я пожала плечами:
– Маркс не первый мудак правого толка, который попадается мне на дороге, и вряд ли последний.
– И где же твоя легендарная вспыльчивость?
– Может, я взрослею.
Он покачал головой.
– А что ты там видела в углу, чего я не видел? Ты ведь на что-то смотрела.
– Душу, – ответила я.
Он действительно опустил очки, показав младенчески-голубые глаза.
– Душу?
Я кивнула:
– А это значит, что кто-то умер в этом доме в последние три дня.
– Почему именно три дня?
– Потому что три дня – это предельное время, которое большинство душ еще присутствует. Потом они уходят в небо, в ад или еще куда. После трех дней можно увидеть призрак, но не душу.
– Но Бромвеллы живы, ты их сама видела.
– А их сын? – спросила я.
– Он пропал.
– Мило с твоей стороны об этом упомянуть.
Мне хотелось разозлиться на него за эти игры, но сил не было. Хоть Марксом я была сыта по горло, его слова меня задели. Я христианка, но потеряла многих братьев по вере, которые называли меня ведьмой, ворожеей или еще похуже. Меня это уже не злило, но очень утомляло.