Поцелуй теней - Гамильтон Лорел Кей. Страница 53

У фейри есть два способа отношения к репортерам. Некоторые из нас ведут себя на публике крайне прилично, не представляя никакого интереса для папарацци. Мы с Галеном принадлежали к той школе, которая считала, что им надо дать что-нибудь пофотографировать. Что-нибудь не важное, чтобы они не искали более сенсационного материала. Что-нибудь позитивное, свеженькое и интересное. Такое отношение поощрялось королевой Андаис. У нее последние лет тридцать был пунктик: выставить в СМИ свой Двор в более живом, привлекательном виде. Лет тридцать – столько, сколько я на свете живу. Я участвовала вместе с отцом в весенних парадах. Моя помолвка с Гриффином проходила публично. Если королева велит "публично", то никакой "неприкосновенности частной жизни".

Кто-то рядом прокашлялся, и я перевела взгляд с Галена на Баринтуса. Если Гален казался оригинальным, то Баринтус – совершенно неземным. Волосы у него были цвета моря, цвета океанов. Бирюза Средиземного моря, темная синева Тихого океана, штормовая сероватая синева, как у океана перед бурей, переходящая в почти черный, как над глубинами, где вода течет густая, как кровь спящих великанов. При каждом касании света эти цвета переливались, переходя один в другой, будто это вовсе были и не волосы. Алебастровая белизна его кожи могла соперничать с моей. Глаза синие, но зрачки – черные щелки. Я точно знала, что у него есть прозрачная мембрана как третье веко, и он закрывает ею глаза, когда находится под водой. Когда мне было пять, он меня учил плавать, и меня приводило в восторг, что он может дважды подмигнуть одним глазом.

Он был повыше Галена, почти семь футов, как приличествует богу. Одет он был в ярко-синее пальто, распахнутое над сшитым на заказ черным костюмом, а сорочка у него была из синего шелка с высоким круглым воротником, который модельеры сейчас пытаются ввести в моду, чтобы избавить мужчин от галстуков. Баринтус выглядел в этом наряде ослепительно. Волосы он пустил вокруг себя свободной волной, как второй плащ. И я знала, что выбирал его гардероб кто-то другой, может быть, моя тетка. Дай волю Баринтусу, он бы нацепил джинсы и футболку, а то и того проще.

Гален и Баринтус были наиболее частыми гостями в доме моего отца, когда он отправился жить к людям. Баринтус был силой среди сидхе – носителем чистой крови Старого Двора. Сидхе до сих пор перешептываются о его последней дуэли – это было задолго до моего рождения. На той дуэли его противник утонул посреди луга, в милях от ближайшей воды. Баринтус, как и мой отец, никогда не соглашался драться на дуэли, если не насмерть. Все остальное не стоило его времени.

Гален отпустил меня на землю. Я побежала к Баринтусу, протягивая руки в приветствии. Он осторожно вытащил руки из карманов пальто, согнул пальцы так, что мои руки можно было вложить в его. У него между пальцами были перепонки, и он болезненно к этому относился с тех пор, как один репортер в пятидесятых обозвал его "человек-рыба". Трудно поверить, что некто, почитаемый когда-то морским богом, обидится на хама двадцатого столетия, но так оно было. Баринтус навсегда запомнил этот опыт общения с прессой.

Перепонки можно было полностью убрать в дополнительную кожную складку, если Баринтус не хотел ими пользоваться. Тогда он расправлял кожу и плавал, как... ну, как рыба. Хотя вслух такой комплимент произносить тоже не стоило.

Он взял мои руки в свои и с высоты своего роста наклонился цивилизованно, но сердечно поцеловать меня в щеку. Я ответила тем же. Баринтус любил на публике вести себя цивилизованно. Его личная жизнь была не для общего пользования, и у него была сила отстаивать это право от самой королевы. К богам, даже свергнутым, следует относиться с определенным уважением. Тот репортер, что прилепил ему прозвище в заголовке мировых новостей, в то же лето потерпел крушение на Миссисипи, плавая на лодке. Очевидцы говорят, что просто вода встала дыбом и ударила в лодку. Ничего подобного они в жизни не видели.

Фотоаппараты продолжали щелкать. Мы продолжали их не замечать.

– Хорошо, что ты снова с нами, Мередит.

– И я тебя рада видеть, Баринтус. Я надеюсь, что при Дворе для меня будет достаточно безопасно, чтобы не получился просто продленный визит.

Прозрачное веко заморгало на его глазах. Когда он не плавал, это был признак нервозности.

– Это тебе придется обсудить с твоей тетей.

Мне не понравилось, как это прозвучало. Репортер совал мне под нос диктофон.

– Кто вы такая?

Вопрос свидетельствовал, что он попал на эту работу, когда я уже покинула дом.

Улыбаясь и очаровывая, Гален вышел вперед, открыл рот, но гулкую тишину наполнил другой голос.

– Принцесса Мередит Ник-Эссус, Дитя Мира.

Говоривший оттолкнулся от дальнего окна, к которому прислонялся.

– Дженкинс, до чего же неприятно вас видеть! – сказала я.

Он был высокий и тощий, хотя рядом с Баринтусом высоким бы не показался. Он всегда ходил в суточной щетине, такой густой, что я однажды его спросила, отчего он бороду не отрастит. Он ответил, что его жена не любит лицевой растительности. Я на это сказала, что не могу себе представить, кто согласился за него выйти. Это Дженкинс продал фотографии расчлененного тела моего отца. Не в Соединенных Штатах, разумеется, мы для этого слишком цивилизованны, но есть другие страны, другие газеты, другие журналы. Фотографии купили и напечатали. Это он появился неожиданно на похоронах и щелкнул меня со слезами на щеках, с такими злыми глазами, что они горели как угли. Эта фотография была номинирована на какой-то приз. Приза ей не дали, но мое лицо и расчлененное тело моего отца стали мировой новостью – благодаря Дженкинсу. Я до сих пор его за это ненавидела.

– До меня дошел слух, что вы возвращаетесь посетить родные места. Вы останетесь целый месяц до Хэллоуина? – спросил он.

– Не могу поверить, чтобы кто-то рискнул навлечь на себя недовольство тетушки, разговаривая с вами, – сказала я, не отвечая на его вопрос. У меня большая практика игнорировать вопросы корреспондентов.

Он улыбнулся:

– Вы бы удивились, узнав, кто мне об этом говорил.

Мне эта фраза не понравилась. Как-то она звучала неопределенно угрожающе, как-то еще и лично. Нет, совсем мне она не понравилась.

– Милости просим домой, Мередит, – сказал он и отвесил небольшой, но странно стильный поклон.

То, что я хотела ему сказать, не годилось для произнесения на публике – слишком много было вокруг диктофонов. Если здесь Дженкинс, то и телевизионщики могут быть недалеко. Раз он не может получить эксклюзив, он постарался, чтобы здесь была толпа.

Я ничего не сказала, пропустила мимо ушей. Он меня подначивал еще с моего детства. Был он всего на десять лет меня старше, но выглядел старше на все двадцать, потому что я сейчас по виду была чуть за двадцать. Пусть я и не буду жить вечно, но сохранюсь очень хорошо. Я думаю, именно это раздражало Дженкинса – писать о тех, кто не стареет или стареет медленнее, чем он. Когда я была моложе, бывали моменты, когда мысль о том, что он наверняка умрет раньше, утешала.

– Ты все еще воняешь как пепельница, Дженкинс. Разве ты не знаешь, что курение сокращает ожидаемый срок жизни?

Лицо его стало резким и узким от злости. Он понизил голос и прошептал:

– Все та же мелкая стерва с Запада, да, Мерри?

– У меня есть постановление суда, запрещающее тебе к ней приближаться. Отойди на пятьдесят футов, Дженкинс, или я позову копов.

Баринтус подошел к нам и предложил мне руку. Ему не надо было этого говорить. Я-то знала, что не стоит втягиваться в обмен оскорблениями с репортером на глазах других репортеров. Постановление появилось, когда Дженкинс распространил мои фотографии по всему миру. Судебные прокуроры нашли нескольких судей, которые решили, что Дженкинс действительно злоупотребил доверием несовершеннолетней и нарушил неприкосновенность моей частной жизни. После этого ему было запрещено говорить со мной и подходить ближе пятидесяти футов.