Монстр сдох - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 12

Первым человеком, выказавшим Лизе приязнь, был инструктор по рукопашному бою, некто Михаил Игнатьевич Севрюк, застенчивый богатырь лет сорока пяти, темноволосый, высеченный будто из цельного куска железной руды, со спрятавшимися глубоко под надбровными дугами пристальными серыми глазками, как у чирка, и с массивным носярой, переломанным в разных местах и в разные стороны. Впоследствии Лиза узнала, что Михаил Игнатьевич в прошлом чемпион Европы в неофициальном (между спецслужбами) первенстве по кун-фу.

На первом уроке он изрядно погонял ее на матах, выявляя скрытые физические возможности, ставил в шпагат и переворачивал на голову, раскручивал подобно волчку и швырял о стену, но не покалечил и даже ничего не вывихнул. Потом доходчиво растолковал ей философский смысл занятий. Оказывается, есть тысяча способов убить человека голыми руками, но для Лизы, по его мнению, чтобы продержаться какое-то время на плаву, достаточно будет овладеть хотя бы шестью-семью из них. "Даже и это, пожалуй, многовато", — искренне заметила Лиза, ощупывая свои помятые бока.

Инструктор Севрюк оценил ее непритязательность.

— Возможно, ты и права. Чтобы убивать, не надо большого ума. Гораздо труднее научиться защищать себя, приучить мышцы к мгновенному маневру. Держать их всегда наготове. У нас всего полгода, но кое-что успеем. Ты не такая уж хлипкая, как кажешься.

Лиза влюбилась в учтивого богатыря за то, что он отнесся к ней мягче, чем другие. Не обижал пренебрежением. Но поблажек тоже не давал. Поначалу учил дышать и двигаться, оказывается, и то и другое она всю предыдущую жизнь делала не правильно и поэтому к двадцати шести годам очутилась на грани полной физиологической деградации. Еще годик, другой, и ее вообще можно было бы списывать со счета разумно мыслящих существ.

Стихия воздуха, разлитого в природе, как кровь в человеческих жилах, заключала в себе все тайны метафизических перевоплощений. В воздухе таилась обманно неощутимая энергия, дающая возможность преодолеть мнимые барьеры пространства и времени. Кто научился дышать, тот уже наполовину бессмертен. Слияние с природой происходит не только тогда, когда человек после смерти прорастает из могилы зеленым кустом, но значительно раньше, если воздушные потоки, как голубиные крылья, поднимут его над грешной землей.

Пусть отчасти в воображении, это неважно: никто еще не определил четкие границы яви и сна, как никому не дано уследить за переходом в вечность.

Упругим движением, как ласковым словом, богатырь вминал ее диафрагму в позвоночник, заставлял замирать в нелепых звериных позах, прикладывал ухо к ее груди, слушая, не донесется ли оттуда писк непорочно зачатого младенца; и в конце концов все эти особенные упражнения приводили Лизу в размягченное состояние, полное душевной неги, похожее на покачивание в теплой воде. Похвалы инструктора она удостоилась на пятом уроке. Сколько-то времени — минута? час? — простояла в неудобной боевой стойке, с поднятым на уровень груди коленом и с раскинутыми руками (взлетающая цапля), а потом, по знаку мастера, в развороте рассекла воздух ладонью под косым углом, стараясь сделать это как можно резче (перепады дыхательных ритмов — вот один из множества смыслов первобытной науки). В то же мгновение учитель поддел ее опорную ногу, и Лиза полетела на ковер, но впервые не шмякнулась оземь, как навозная лепешка, а сгруппировалась и — о чудо! — в немыслимом кувырке прочно опустилась на обе ступни. Сердце зашлось в восторге: она не поняла, как это получилось.

Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие удивлением.

— Хорошо, девочка, — сказал он. — Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не ожидал.

Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.

На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего) в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили, чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки, улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей, здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.

Ее рабочий (учебный) день заканчивался в девять, после этого никто ее не контролировал, то есть в течение часа она могла делать, что душе угодно, но ровно в десять в комнату заглядывал дневальный, убеждался, что она на месте, бурчал себе под нос:

— Четырнадцатый, отбой! — и нагло вырубал свет. По долетающим звукам — голосам, музыке, возне — Лиза догадывалась, что жизнь в этом доме (казарме? тюрьме?) продолжается и после отбоя, а может быть, только по-настоящему начинается, но ее это не касалось. Она не стремилась узнать больше, чем видели глаза.

На четвертый день в столовую впорхнула еще одна представительница слабого пола — светловолосая девушка с накрученной вокруг головы толстой косой, изящная, с вызывающе дерзкой, милой мордашкой — словно лучик солнца возник на пороге. Оглядевшись, девушка стремительно направилась к Лизиному столу, отбивая со всех сторон потянувшиеся к ней руки, улыбкой отвечая на радостные приветствия. Видно было, что она здесь своя.

— Не возражаешь? — спросила у Лизы, уже, собственно, бухнувшись за стол. Встретясь глазами с ясным, открытым, сияющим взглядом, Лиза поняла, что ее одиночество кончилось.

— Конечно, пожалуйста.

Девушке не пришлось подходить к окошку раздачи; из двери, которая вела на кухню, выскочил дюжий детина в поварском фартуке, с бельм колпаком на голове и с подносом в руках и установил перед ней тарелки с едой, действуя не менее ловко, чем вышколенный официант в дорогом ресторане.

— Спасибо, Гришенька, — поблагодарила девушка без всякого кокетства, по-дружески. — Супец с чем?

— С грибками, как ты любишь.

— Не забыл?

— Как можно, Анечка.

— Ладно, ступай. Вечером увидимся.

Лучась счастливой улыбкой, детина удалился.

Девушка проглотила пару ложек, подмигнула Лизе.

— Вкусно, да?

— Очень вкусно.

— Тебя зовут Лиза, я знаю. А меня Аня. Анна Иванова.

— Очень приятно.

Девушка засмеялась.

— Держись проще, Лиза, и люди к тебе потянутся.

Нас здесь мало. Остальные все бугаи. Сама видишь.

Лиза улыбнулась в ответ.

— Почему я тебя раньше не встречала? Ты давно тут?

— О-о, не спрашивай! В карцер запихнули; скоты.

Ну ничего, я им покажу карцер!

— Тут и карцер есть? — с деланным испугом спросила Лиза.

— Тут все есть, чего в других местах нету. Ешь, ешь, все равно здесь не поговоришь. Вон, гляди, зырит, ушастая стерва. Галка Дремина, старпер вонючий. Знаешь, кем она на воле была?

— Кем?

— Ни за что не поверишь. Содержала притон. Ну да, настоящий притон, с травкой, с девочками. На этом и свихнулась. Никогда с ней первая не заговаривай, она плюется.

Лиза и впрямь не знала, верить новой знакомой или нет, но предпочла не выяснять. Зато сразу уразумела, что Анечка крепкий орешек. Они молча жевали, улыбаясь друг другу. Лиза все-таки спросила: