Алый, как снег - Бушков Александр Александрович. Страница 57

Он вновь сел за стол. Пододвинул к себе ближайшую бумагу, послание профессора Марлока, пришедшее на его личный компьютер. Марлок, умница, соболезнования выражал крайне скупо, как на его месте поступил бы и сам Сварог. И просил содействия — его биологи, познакомившись с той частью отчета Сварога, что их непосредственно касалась (а остальное их не касалось вовсе и потому было засекречено), просили оказать им содействие, помочь попасть в ту Заводь. По их уверениям, можно было провести поистине уникальный научный эксперимент, наблюдая за хищниками в Низине: полностью лишившись пищи, станут они теперь, вопреки инстинктам и условным рефлексам, жрать друг друга или нет?

Ну что же, жизнь продолжается. Это и есть самое грустное — жизнь продолжается, что бы ни случилось, как будет продолжаться, когда не станет и нас: так было, так есть, так будет…

Содействие так содействие. И никому не следует знать, что еще до того, как попадут туда биологи, туда пойдет группа людей Сварога, которые перестреляют к чертовой матери и тамошнего графа, и его холуев. Ни малейшего нарушения законов и регламентов, ни тех, ни других попросту не существует — даже многомудрые старцы из Геральдической Коллегии, не одну собаку съевшие на самых замысловатых коллизиях, пока так и не пришли к единому выводу — каким должен быть юридический статус Заводей? Так что писаных параграфов нет. В числе рабочих версий есть и такая: всякая Заводь подлежит юрисдикции той страны, откуда можно в нее попасть. Сгодится, пока нет параграфов, никто не сможет ни к чему прицепиться…

— Интагар, — сказал Сварог, — налейте-ка мне «Старого дуба»…

Медленно осушив чарку, он откинулся на спинку стула, прижавшись затылком к вишневому, шитому золотом бархату. В голове звучала совсем другая песня.

Странное дело… Ему следовало бы ненавидеть эту песню, помня, при каких обстоятельствах она прозвучала. Однако — хотя Сварог не понимал ни единого слова — она отчего-то привязалась, он подозревал, на всю оставшуюся жизнь. Привязалась, и все тут. Быть может, она не имела отношения к замку и была украдена Безумным Зодчим из каких-то позабытых времен. Наверняка так и обстояло: эти твари неспособны творить. Если что и создают — исключительно вредное и злобное, ничего общего не имеющее с творчеством…

Интагар без всяких просьб наполнил чарки вновь.

ЭПИЛОГ

…И каждый вечер в первый день Кален Фиона происходит одно и то же…

Ратагайцы перекрывают коридор, ведущий в залу короля Лауберта, держась подальше от высокой двери с полукруглым верхом, — потому что у двери, положив голову на лапы, лежит Акбар, и нет такого самоубийцы, чтобы рискнул подойти близко.

Снаружи, на земле, башню окружают гланские гвардейцы, стоя локоть к локтю. Те, кому это полагается знать, знают — это единственный вечер в году, когда король королей слаб и беззащитен — хотя и заикаться об этом нельзя.

Сварог Барг, король королей, остается один в круглом зале — зал сплошь в черных и красных тонах, высокие стрельчатые окна в золотисто-алых витражах, в простенках черные рыцарские доспехи былых времен, никакой мебели, только массивный темный стол посередине, круглый, окруженный такими же темными стульями с высокими закругленными спинками, — только теперь их не одиннадцать, как во времена Лауберта, а семь. Спинка одного повыше остальных, и в нее врезано золотое изображение хелльстадской короны — вместо ронерской, которая была раньше.

Перед каждым креслом — плоская золотая чаша с темно-багряным вином. Шесть так и остаются полны.

Из седьмой пьет король королей — не особенно торопясь, но и не делая долгих пауз. В памяти у него проплывают лица, улицы и чащобы, воспоминания неторопливо сменяют друг друга, боль и тоска давным-давно стали устоявшимися, частью его самого, не рвущей душу.

Случается иногда — но не всегда — что в утешительном винном дурмане ему видятся друзья. Они рассаживаются вокруг стола, веселые и, конечно, ничуть не изменившиеся, надолго затягиваются беспечные разговоры, вспоминается былое, звучат любимые песни. Всякий раз, проснувшись утром на полу — ну да, что греха таить, так и обстоит, — он решительно не в силах понять: привиделось ему, или они все же были? Очень уж реальными предстают воспоминания — а в этом мире порой случаются вещи, никак не укладывающиеся в материалистическую картину жизни. И всякий раз он не находит ответа.

Всегда, большей частью в одно и то же время, наступает момент, когда король королей, оказавшись где-то на середине пути, берет виолон. В коридор из-за двери не проникает ни звука, но те, что стоят под окнами, слышат песню на незнакомом языке и, конечно, не понимают ни слова.

И всякий раз, в нескольких шагах от гвардейцев, стоит и слушает песню маршал Гарайла. И всегда у Черного Князя чувства человека, пытающегося понять в этом мире еще что-то, так и оставшееся непонятым и недосказанным. Но он уходит, не получив ответа, еще и оттого, что у него нет точных вопросов, есть только то, что он сам не может определить словами, и от этого на душе всегда грустно.

И всякий раз маршал, уходя, вспоминает слова короля королей, с которыми согласен полностью.

Живите так, словно смерти нет…

Красноярск, 2016

ПРИЛОЖЕНИЯ

О ЛЕТОСЧИСЛЕНИИ

При изучении хронологии следует непременно иметь в виду, что не существует до сих пор какой-то единой точки отсчета. Даже летосчисление ларов, Небесные Годы, было введено лишь через некоторое количество лет после окончания Шторма и переселения ларов в небеса. И это количество до сих пор не определено точно, разные исследователи называют разные цифры (от 7 лет до 11). К тому же ни у ларов, ни у кого-либо другого нет точно фиксированной даты окончания Шторма — ибо какое-то время его затухающие волны все еще прокатывались по планете.

Первые семьсот с лишним лет после Шторма на земле не существовало ни упорядоченной хронологии, ни четко датированных летописей (по крайней мере, современная наука не располагает фактами, способными как доказать, так и опровергнуть эту точку зрения). В дальнейшем, на протяжении долгих столетий, соперничавшие государства и отдаленные страны, порой вообще представления не имевшие о существовании друг друга, придерживались своих собственных систем летосчисления (более-менее полное представление об этом периоде дает труд Гармара Кора «Хаос и хронология», Магистериум, 3466 г. X. Э.) Впоследствии из-за диктуемого жизнью стремления к упорядоченности после многих попыток достичь взаимопонимания и согласия (и даже нескольких войн по этому поводу) почти повсеместно было установлено единое летосчисление — так называемая Харумская Эра.