На службе у олигарха - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 47

— Почём я знаю?

— Взрыв произошёл, наподобие ядерного. Вся округа запылала, всё войско полегло, кроме Проколотого Баллона. Он заговорённый оказался, с лёгкими из нержавейки. От него потом сведения получили, как из чёрного ящика. А на месте скита, слышь, Митяй, забил родник чудодейственной силы. Кто набредёт, кому удастся водицы испить, тот две жизни живёт заместо одной…

Возбуждение у Лёхи угасло, глядел на новобранца с подозрением.

— Кажись, Митяй, не совсем веришь, а?

— Почему не верю? Очень даже верю. Мало ли чудес на свете. У меня был знакомый бомж, дядька Григорий…

— Погоди со своим Григорием… Марфа и есть чудо. Напряги умишко-то. Как её можно увидеть, пока сама не позовёт?

— И то верно, — согласился Митя. У него прежде не было друзей, Лёха первый, кто открыл ему душу, и Митя испытывал такую нежность к сильному, ловкому, неустрашимому, чуть-чуть заколдованному ратоборцу, как если бы увидел своё отражение в проточной воде.

В награду за успешный экзамен ему разрешили свидание с Дашей. Причём тут была такая тонкость: он на это свидание не напрашивался. Вообще никого о «матрёшке» не спрашивал и не знал, что с ней. Даже бывая у полковника, из гордости делал вид, будто и не помнит её, а Улита, лукаво поглядывая, молчал. Митя строго соблюдал неписаное правило: настоящий мужчина, хоть и руссиянин, не станет переживать из-за бабы, это стыдно, унизительно, — но тоска томила с каждым днём всё пуще. Рыжая крепко запустила ноготки в его сердце, не отпускала ни во сне, ни наяву. Бывало, после утомительного дня только приклонит голову на камушек, только веки сомкнёт в блаженной усталости, кажется, пинками не подымешь, а она, рыжая затейница, тут как тут. Присядет рядом, пальчиком прикоснётся к губам: «Бедный Митенька, устал, мой мальчик, ой-ой-ой!» Он руки протянет, чтобы обнять, а в них пустота. Откроет глаза — да вот же она, озорница, смеётся, строит умильные рожицы. Глубокая синь в очах. «Ну что же ты, Митенька, хочешь, возьми, я не прячусь…» Разбери после этого, где сон, где явь.

А тут после утренней пробежки через бурелом Данилка Гамаюн отозвал в сторонку:

— В монастырь найдёшь дорогу, Митяй?

— В какой монастырь?

— Дак в тот, где зазноба осталась.

Митя насторожился, но в глазах у сотника ничего, кроме приязни.

— Найду, коли надо, а что?

— Ничего. Можешь навестить, но так, чтобы к вечеру вернуться.

— Зачем мне это? — не поддался Митя.

— Не хочешь — не надо. Я ведь…

— А кто разрешил?

— Моего слова, выходит, мало? — ненатурально нахмурился сотник.

— Сам знаешь, что мало, Гамаюн.

— Что ж, верно… Улита тебе кланяется. Доволен старик, как ты русалку изобразил.

У ворот в посёлок на дощатом настиле встретил его не кто иной, как кудлатый Егорка, гонец по особым поручениям. Заплясал, обрадовался, словно вернувшемуся родичу. Когда шли по улице, женщины в палисадниках приветливо их окликали, махали-платками — и не только Егорке, как в первый раз, но и Мите. Двое голопузых детёнышей вывалились из калитки, с визгом покатились под ноги. Егорка подбросил к небу одного, Митя — детёныш повис на ноге — второго. Значит, его принимали за своего. Он и сам чувствовал себя своим. Серые избы, огороды, скотину на дворах, просветлённые лица женщин — всё вокруг видел каким-то новым, умилённым зрением.

Миновали кирпичное здание, где его принимал полковник Улита (следующие два раза Митя встречался с ним в лесном бункере); также на крылечке сидел дюжий детина в тельняшке, со звуковым ускорителем, но на сей раз не грозился пульнуть, напротив, весело окликнул:

— Эй, Егорша, заходи, чайку попьём. Баранки свежие есть.

— Некогда, — отозвался гонец. — Тётка Дуня вернулась, не знаешь?

Детина надулся.

— Не сторож я твоей тётке, Егорша.

В самом конце улицы, у крайнего дома, на огороде молодая женщина, низко согнувшись, пропалывала клубничную грядку. Митя её не сразу узнал. В длинном сером платье, раскинувшемся колоколом, с головой, туго схваченной тёмной косынкой, волос не видать, — крестьянка и крестьянка. Женщина подняла голову, сверкнули сапфиры глаз, и Митя обмер, будто от изнеможения. Даша выпрямилась, уронила руки, покачнулась — и снова он услышал заветное, сердечное:

— Ой, Митенька!

Чуть позже сидели в избе у оконца, и Даша угощала его клюквенной настойкой. Егорка откланялся, не заходя на двор. Понимал, времени у них мало, и не стал мешать.

Разговор вязался плохо. Митя чувствовал, перед ним другая женщина, незнакомая, не та, которая была раньше, не «матрёшка», не мутантка, не просветлённая, а какая-то чужая. Как поживаешь, спросил Митя. И Даша охотно рассказала, что поживает хорошо, в трудах и молитвах, ни о чём не жалеет и никуда больше не стремится. С ней ещё восемь насельниц, но сегодня с утра все отправились в лес по грибы.

— Тебя почему не взяли?

— На мне ужин и уборка по дому, — спокойно ответила Даша. — Сам ты как, Митенька?

Митя сказал, что у него тоже всё в порядке, на днях поставили в дружину. Похвалился, что прошёл первое испытание и все им довольны, включая полковника Улиту.

— Не о том говорим, да, Митенька? — улыбнулась Даша.

— О чём ещё говорить? — будто удивился Митя. — Повидались, и ладно.

Чёрная тоска его давила, похожая на наркотическую ломку.

— Спасибо за угощение… Пожалуй, пойду. К вечеру добраться надо, а путь неблизкий.

Стал подниматься, круша железо в позвоночнике, но Даша первая вскочила, повисла на нём. Так тяжко повисла, что оба упали на пол. И там, лёжа на полу, Даша по секрету прошептала в ухо:

— Не могу без тебя, Митенька. Как хочешь, а вовсе не могу. Пожалей меня, голубчик.

Также шёпотом Митя уточнил:

— Может, без секса скучаешь?

— Наврала я всё, Митенька. Ничуточки мне не хорошо, плохо. Покоя как не было, так и нет. Не могу без тебя, миленький мой.

— Что же делать? Надо терпеть.

— Возьми с собой.

— Куда? В лагере женщин нету, мужики одни.

Поплакала Даша немного, и так они крепко обнялись, что усыпили друг дружку. Разбудили их женщины, когда вернулись домой. Солнце уже пошло на закат, и Митя заспешил. Даша кинулась провожать, но её не пустили. Пожилая бабёнка напутствовала его в сенцах:

— Не оставляй её надолго, женишок. Точится бедняжка.

— Как это точится?

— Худеет, линяет, разве не видишь? Старается, как умеет, а выйдет худо. Помочь только ты можешь. Иначе помрёт.

— От какого же вируса?

— Любовь — самая страшная болезнь на свете, москвич.

В печальных женских глазах мерцало высшее знание, какое даётся лишь страданиями, но Митя даже именем её не поинтересовался.

Всю обратную дорогу думал о Даше, о том, что могло случиться с крохотным «матрёшкиным» умишком. Допустим, Даша занедужила любовью, о которой писали в старых книгах, и допустим, это смертельно. Но эта штука не может быть заразной, почему же тогда, обнимая её, погрузившись в глубокий сон, он сам вдруг поверил, что они уже на небесах? И почему так тягостно пробуждение?

В лагере, едва на подламывающихся ногах добрёл до блиндажей, к нему кинулся Лёха Жбан и сообщил потрясающую новость, которая враз вышибла из башки все глупости.

— Завтра пойдёшь в стратегический центр, — выдохнул Лёха.

— Что ещё за центр?

— Не верил про Марфу, сам её увидишь.

В сдавленном голосе Лёхи звучало нечто большее, чем уважение. Может быть, зависть.

— Откуда знаешь? — спросил Митя.

— От верблюда, — ответил друг.

Глава 20

Наши дни. Доктор Патиссон

Он похож на игральный автомат, это трудно объяснить. Плотный, в светлом костюме, с круглым добрым лицом, украшенным очёчками с сильной оптикой и с золотыми дужками, аккуратно, в стиле «ретро» причёсанный, на высоком розово-влажном лбу как минимум два высших образования, а приглядишься, и мелькнёт в голове — да это же игральный автомат.