Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 28

– И кто же… рассказал тебе это… придание? – тянул время Годинович. Насколько он ее знал, долго хранить серьезность она не могла.

– Отец, – ответила Кайя: – Но ты не сказал: ты понял, как Хийси убил кабана?

Что оставалось делать? Сознаваться в том, что не понял? Говорить, что в такие небылицы он перестал верить лет восемь назад? Или продолжать играть в доверчивого сумьского дурочка?

– Как-как? Камнем, – попытался вывернуться Волькша.

– Ладно, – обиделась Кайя: – Камнем так камнем.

– Ты чего надулась? – спросил венед.

– Ничего, – буркнула охотница: – Не понимаю я вас, венедов. С вами серьезно говорить, как по тонкому льду бегать, никогда не знаешь, где поскользнешься, а где провалишься.

– Кайя, – сдался Волкан. Дальше сохранять серьезное лицо было незачем. Олух, он олух и есть: – Кайя, прости, но я, как и ваш Тапио, тоже ничего не понял. Умишко у меня венедский, скудный…

– Это точно, – согласилась девушка, но тут же оттаяла: – И чего было стыдиться? С первого раза и я не поняла. Но мне кажется, что всякий для кого эта былица в новость, тоже не сразу ее разумом осилит. Мне отец долго объяснял, что и как. Ну, да я была дитем малым, Мне тогда лет пять было. К тому же я была девчонкой. Я же ведь не прихоти ради охотничьи премудрости постигала…

После этих слов Кайя надолго умолкла, глядя куда-то в глубину быстротечной Ладожки. Волькша не мог решить, о чем спросить прежде: о том, почему отец учил Кайю мужскому занятию, где же он теперь, и почему девушка живет одна, или все-таки попытаться узнать о том, как этот пройдоха Хийси убил кабана, чтоб он издох до того, как попался на глаза этому зазнайке Тапио.

– Когда отец учил меня стрельбе, он говорил вот что, – продолжила, наконец, Кайя: – стрела летит мимо цели у того, кто сомневается в том, что она в цель попадет. «А что такое сомнение?» – спрашивал он. Сомнение – это когда ты, не доверяешь своим рукам и допускаешь, что они могут сделать что-то не так. Тебе мерещится множество промахов. Ты изо всех сил надеешься, что тебе повезет. Ты думаешь только о том, как избежать ошибок, и при этом не видишь своим внутренним взором того единственного правильного выстрела, который нужен тебе в это мгновение. И вот твои руки начинают вести себя, как собака, которой запрещают все на свете и не дают ни одного внятного приказа. Принесет такая собака утку из воды? Нет, конечно. Вот и твои руки не принесут тебе удачи, если ты не увидишь, как твоя стрела попадает в цель, прежде, чем поднимешь лук.

Юная олоньская охотница опять замолчала, видимо продолжая молчаливый разговор со своим отцом.

– Но получается, что так происходит во всем, – задумчиво произнес Волькша.

– Что значит «во всем»? – из вежливости спросила Кайя.

– Ну, если, например, строить дом и постоянно размышлять не сгорит ли он, то рано или поздно случится пожар. Или если сильно бояться, что скот падет, то он потравится или его порежут волки…

– Странный ты все-таки, Уоллека, – грустно улыбнулась девушка: – Я рассказала тебе, как правильно стрелять, а ты услышал что-то совсем не то.

– Самое то! – возразил венед с воодушевлением: – На самом деле твой отец учил тебя не только держать в руках лук. Он же рассказывал тебе о том, как пересилить Мокшу, найти свою Долю и Удачу.

– Да что ты знаешь о моем отце?! – вдруг взвилась Кайя.

– Так расскажи мне о нем, – в лад ей ответил Волькша: – А то ты знаешь все о моей семье, а о своей не сказала ни полслова.

– Нету у меня семьи, – выпалила девушка: – был один отец, и того в позапрошлом году пьяный норманн мечом прямо на торжище посек. Все.

Кайя вскочила и отошла к воде. Волькша потупился.

Утка в глине упрела так, что мягкими стали даже косточки. Ели молча. Дичь немного отдавала тиной, была пресна, но, не смотря на это, вкусна так, что у едоков за ушами пищало.

Постепенно Кайя успокоилась и поведала-таки предание о своем роде-племени.

Олонь с незапамятных времен обитали в лесах между Ладожским и Онежским озером. Жили охотой и тем, что пошлет лес. Все остальное выменивали в деревнях и засеках по соседству. Сумь, водь, весь и пахотная карела называли их «детьми Хийси», поскольку не было им равных в охоте на любого зверя и птицу. Одни подтрунивали над олонью за то, что те не умели блюсти свою выгоду и отдавали ценные меха за полудорога. Другие уважали как непревзойденных стрелков и следопытов. Но и те и другие чурались их как лесных духов. Даже карела, что стояла ближе всех к олони по языку и обычаям, старалась не родниться с жителями домов на деревьях.

Но в том, что олонь строили свои срубы не на земле, а над землей, не было ровным счетом ничего несусветного. Просто в местах, где первоначально селились их пращуры, было больше болот, чем сухой земли, а раз пахарьством они все равно не занимались, вот и селились в лесистых низинах. На сырой почве бревна стен быстро гнили, ну, и придумали охотники ставить срубы, укрепив балки промеж четырех деревьев. Больших хором так, конечно, не возведешь: надорвешься толстые бревна наверх тягать, но ежели жилье и сусеки строить порознь, то можно и без терема не тесно разместиться.

Имелась у окрестных народов и еще одна причина считать олонь сродниками лесных духов. Умели охотники вести друг с другом беседу на больших расстояниях. Для того возле каждого дома стоял деревянный раструб из звонкого клена. К нему приставлялась ребристая деревянная баклажка. Если охаживать пестиком ее бока, то она издавала то клекот, то распевное кваканье, а то дятлов перестук. Далеко были слышены трели деревянной квакушки. Быстрее конного гонца, быстрее посыльной птицы летали вести промеж олоньских охотников. Пока один на баклажке коленца выводил, другой в раструб слушал, а после наоборот. Так и гуляли по Тапиоке невнятные всем прочим народам перестуки и клекот. Ну, как тут не поверить в то, что олонь – племянники лесных духов?

Но не вся олонь жила к северо-востоку от Ладоги. Некоторые уходили южнее, туда, где леса светлее. Однако и на землях Ильменьских словен продолжали они соблюдать заветы пращуров, будь то дом на деревьях или зарод благодейственного велле.

Отец Кайи, Хатти, был из семьи великих охотников, что подались на юг в поисках лучшей охоты. Говорили, что и Ниркес, [154] и Хатавайнен [155] приходились ему прадедами. В меха убитого им лесного зверья одевались целые деревни. За него не то что любая олоньская девушка, но и карелка, и вепска были готовы хоть за тридевять земель замуж идти. Но только так случилось, что взял он в жены девушку Айну, которую любил больше жизни. Через эту самую большую любовь предались они нежностям до свадьбы. Не стерпел, видно, Лемби такого надругательства и ушел от Айны. Не сразу поняли молодые супруги, что так выстужает их дом. А как додумались, то было уже поздно. Во время родов второго ребенка, у Айны надорвалась в утробе какая-то жила и она истекла кровью насмерть, так и не разрешившись от бремени. Хорошо хоть Кайя в ту пору уже отошла от материнской груди. Без молока не померла бы малышка.

Вскоре умерли родители Хатти. А потом ни с того, ни с сего, треснула печка. Тут и без шамана стало ясно, что Тонту [156] отвернулся от их дома. Дурные вести облетели все окрестности и без лесных перестуков. Идти в «проклятый» дом не пожелала ни одна окрестная олонька. А карелки и вепски точно позабыли о том, как удачлив в охоте Хатти. Впрочем, и сам вдовец не очень-то усердствовал в поисках мачехи для Кайи.

Так и жили они вдвоем: отец и дочь.

Хозяйство Хатти восстановил. Тонту смилостивился и вновь стал благосклонно принимать подношения. И все было хорошо, пока однажды, два года тому назад, на осеннем торжище не повстречался Хатти с норманнским мечом. Порубивший его варяг был пьян и зол на весь мир, как это обычно случается у гуляк, когда они уже не молоды, но еще не совершили ни одного подвига, достойного песни скальда. Он осмотрел шкуры выставленные охотником на обмен и предложил два ножа, топор и три серебряных гривны. Хатти согласился. Норманн положил против товара ножи и топор, сгреб шкуры в охапку и пошел к своему драккару. Охотник догнал его и знаками попросил отдать серебро. На это варяг рассвирепел, бросил товар в грязь, выхватил меч и ткнул им Хатти в грудь. Кровавая пена хлынула из груди охотника. Набежали урядники, скрутили варяга, но только у Хатти от этого рана не затянулась.