Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 33

И вот, наконец, ломая тонкий ледок, по Волхову проплыли последние ладьи. Через седмицу лед на Ладожке уже выдерживал Волькшу, и можно было в обход топей идти к Кайе в гости.

Издалека дом олоньской охотницы показался Волькше нежилым и холодным. Годинович хотел уже огорчиться тому, что не застал Кайю, но тут заметил, что лестница стояла прислоненной к дверному приступку. Это был явный признак того, что хозяйка недавно вернулась домой или вскорости собирается уходить. Этим же объяснялось и то, что над крышей не вился дым очага.

Снег, выпавший два дня назад, едва припорошил землю. Следы на нем отчетливо чернели, как ряпушки на березе. К дому на деревьях Волкан подходил со стороны реки, и потому разглядел, как сильно натоптано возле лестницы, только подойдя совсем близко к жилищу олоньской охотницы. Две стежки следов уходили и приходили вглубь леса. Это ходила на охоту Кайя. Отпечатки ее обучей были видны и в направлении родника, из которого девушка брала воду. Со времени снегопада она ходила туда четыре раза.

Но Волькшу больше обеспокоили другие следы. Четыре человека пришли с болот. Они подходили к дому, потом отошли в сторонку, потоптались там, а затем снова вернулись к тому месту, где теперь стояла лестница. Невозможно было понять, как долго гости находились в доме Кайи, но ушли они в сторону болот опять же вчетвером.

Приглядевшись к следам повнимательнее, Волькша обнаружил, что среди приходивших была женщина. Такие маленькие ступни могла иметь только худенькая девочка-подросток, а олоньская охотница, и это Волкан знал наверняка, таковой отнюдь не была.

Отпечатки еще одной пары ног вызвали у Годиновича уже не только любопытство, но и беспокойство. Человек, который их оставил, носил варяжские сапоги с каблуками. В таких обычно красовались княжеские конные дружинники. В Ладони Волькша не знал ни одного человека, который имел бы такую обувку. Не по чину. Да и не складно в них по полям да лесам шастать.

Словом, поднимаясь по лесенке, Волькша терялся в догадках, как маленький мальчонка в соснах дальнего бора.

Сам не зная почему, – еще месяц назад он бы и не подумал это сделать, – Волкан постучал. Ему никто не ответил. Тогда парнишка открыл дверь и шагнул в дом. Кайи не было. Угли в очаге были еще горячи, но уже не дымились. На столе стояли братина с велле, кувшин с ячменным пивом, блюдо с кабаньим седлом, котелок с тушеными овощами, овсяные лепешки и много другой снеди. Ложек на столе было пять. Значит, приходивших потчевали, как дорогих гостей. Но куда же после их ухода девалась хозяйка?

В недоумении Годинович присел на краешек скамьи. Летом, если Кайи не оказывалось дома, он слонялся вокруг, но сейчас на дворе в свои права вступала зима…

Не успел Волькша решить, что делать дальше, в дальнем углу, на полати, задернутой занавеской, кто-то тяжело вздохнул.

– Кайя? – позвал Годинович.

Ответа не последовало.

Вольк подошел к полатям и приподнял занавеску.

Из сумрака на него смотрели злые глаза олоньской охотницы. Злые и мокрые от слез.

– Уйди, – сказала она хриплым голосом.

– Что случилось? – спросил Волькша отодвигая холстину, расшитую по подолу карельским узором.

– А то ты не знаешь, – ответила Кайя и отвернулась к стенке.

– Я? – удивился венед: – Я видел у твоего домк следы. К тебе приходили гости, но…

– Гости! – взвилась девушка и даже села на полати: – Какие же вы, венеды, лживые хорьки!

Волькша почувствовал, что начинает закипать. Больше всего на свете он не любил неправедных обвинений.

– Что, что? – спросил он, повышая голос.

– Ничего! Хорек! – горячилась Кайя: – Целое лето ходил, лясы точил и даже не полслова не сказал о том, что твой дружок задумал!

– Какой дружок?! – почти искренне недоумевал Волкан. Если учесть, что из его друзей Кайя знала только Ольгерда, то не трудно догадаться о ком шла речь. Но, что мог задумать Рыжий Лют? Рассудок подсовывал Волькше обрывки воспоминаний о странной перемене в поведении Олькши. Все эти подвиги на самоземской ниве. Новь, распаханная якобы для Хорса. Эта немногословность. Эта несвойственная «грозе всего южного Приладожья» домовитость и степенность. И, опять-таки, это внезапное желание Хорса лично поехать на торжище, точно у него там дело, которое он не мог поручить одному из купцов…

В тот миг, когда Кайя ответила на его восклицание, Волькша уже догадывался, что именно она скажет, хотя в глубине души и надеялся, что ее ответ будет другим.

– Какой-какой? Ольгерд! – клокоча от гнева, выпалила девушка: – Он нынче со сватами приходил! Только не говори, что ты об этом не знал! Приперся, небось, уговаривать?! Мало того, что он отца своего и Годину-толмача сватами привел, так еще и Лайду-шаманку для пущей важности зазвал!

Теперь понятно, почему возле дома остались отпечатки четырех пар ног. Ольгерд, Хорс, Година и Лада. Но почему отец ему ничего не сказал? И кому из мужиков принадлежали следы сапог?

– Что вылупился, хорек? Только не говори, что ты про это сватовство так-таки ничегошеньки и не знал? – возмущалась Кайя: – А Лайда-то, Лайда какова? Это она им дорогу к моему дому показала. А сидела как за столом! Ни дать ни взять матушка Рауни! И все пыталась меня уму-разуму научить. Точно не ее я прошлой зимой просила Ольгерду передать, чтобы он и думать обо мне забыл и не искал меня никогда! Надо было мне убить этого рыжего борова, еще когда он за рысью шкуру тягаться пробовал.

Девушка бросала в Волькшу обидные слова, кляла всех венедов на свете и особенно своих утренних гостей, но что-то в ее гневе говорило Годиновичу, что он слышит лишь половину правды. Но второй же ее половины Волькше не знал и, чем дальше в своих нападках, угрозах и поношении уходила Кайя, тем меньше ему хотелось ее знать. Как ни молод был Годинович, как ни зелен в сердечных делах, но даже он понимал, что так не говорят о том, кто окончательно изгнан из памяти и из жизни, о том, к кому осталась только холодная ненависть. И вряд ли неуместное красноречие Годины или никчемные чары Лады были причиной Кайиной ярости.

Странные чувства овладели Волканом. Все лето он считал Кайю своим другом, своей названной сестрой. Ему было светло и хорошо с ней. Он часто мысленно разговаривал с девушкой. Без нее он скучал. Но он никогда не думал о том, что помимо их взаимной привязанности в ее душе могут обитать чувства к кому-то еще. Она никогда не говорила о них. Ни единым словом, ни вопросом, ни вздохом она за все это время не выказала то, что сейчас Волькша ощущал в ее гневе.

Как же так?!

Что-то похожее на обиду просыпалось у него в душе.

– Так что ты ответила сватам? – довольно грубо оборвал он возмущения Кайи.

Девушка оторопела. Она набрала в грудь воздух, чтобы дать достойный ответ, самыми вежливыми словами которого были бы: «не твое дело, хорек», но смолчала.

– Что ты им сказала? – переспросил Волькша, когда молчание стало невыносимым. Его глаза отказывались смотреть Кайе в лицо. Хотелось встать и, не прощаясь, уйти. Слишком много неожиданностей, слишком много недоговорок. Так нельзя.

Девушка потупила взор.

– Так что? – последний раз повторил свой вопрос Годинович.

– Ничего, – тихо ответила Кайя.

– Как это? – удивился Волькша. Такого ответа он никак не ожидал. Сваты, они на то и есть, чтобы сосватать девицу, либо получить от ворот поворот. Как можно ничего им не сказать, венед даже представить себе не мог. Конечно, Кайя была сиротой, ее сродники жили где-то далеко, в нескольких днях ходьбы от Ладожки, так что само по себе Олькшино сватовство было довольно странным, поскольку сваты говорили с невестой напрямую. Но, как по карельскому, так и по венедскому обычаю они не могли уйти из дома без определенного ответа. Однако ушли. И Кайя утверждала, что ничего им не ответила.

– Я сказала, что буду думать, – наконец разъяснила она суть дела: – Я сказала, что буду думать до конца этого месяца. Я сказала, что если я захочу стать женой Ольгерда, то сама приду в Ладонь. Если нет, то пусть он забудет дорогу к моему дому.