Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 43

Норманн пустил в ход кулаки, но и это не помогло. Какое-то время, пока Година пытался вразумить варяга словами. А Олькша отмахивался от драчуна, как от бодливого козленка, лишь изредка кидая на толмача вопросительные взгляды. Наконец, поняв, что норманн не уймется, Година приказал своему помощнику валить возмутителя спокойствия наземь, а сам крикнул караул.

Ольгерд выполнил приказ слово в слово. Он сгреб норманна в охапку, поднял над землей, а потом повалил его прямо в снег смешанный с грязью. Чтобы варяг не рыпался, он сверху придавил его … задницей. Весь торговый ряд зашелся от хохота. И гости, и купцы, и даже другие варяги от смеха держались за животы. Подбежавшие нарядники не стали исключением.

– Я убью твой! – хрипел придавленный норманн на ломаном венедском: – Я находил твой, где бы твой не уходился. Если твой будел на рек биться в кулак, все viking буду убивал твой! Если нет, я плыл каждый река и находил твой и твояй семия. И убивал страшшно!

Ольгерд, как и все вокруг, потешался над немощными угрозами варяга. Многие знали, что был он всего лишь толстым сварливым шеппарем [189] небольшого снекшипа, [190] от которого ушла не только Удача и недовольная жена, но и половина команды.

Однако, чем ближе становился Ярилов день, тем больше Олькша сожалел о своей грубой шутке. Как бы варяги в своем кругу не потешались над шеппарем снекшипа, за пределами его они были не прочь показать всем, что с viking шутки плохи. Истомленные зимним бездельем и беспробудным пьянством они, как и их воинственный Один, [191] жаждали действия, жаждали крови. Подговорить их на грязную месть оказалось для злополучного норманна куда проще, чем заставить их уважать себя.

Словом, за день до кулачных боев даже Олькша, который порой выказывал полную нечувствительность к грозящей ему опасности, осознал, что над его головой сгущаются варяжские тучи…

Именно эту угрозу, нависшую над головой закадычного приятеля, Волкан тоже вспоминал спустя много лет. Все эти злобные взгляды, это шушуканье у Олькши за спиной, эти кривые и однозначно угрожающие ухмылки, дескать, только попадись нам в кулачном бою, и мы научим тебя держать свою задницу при себе.

И, когда накануне Ярилова дня Олькша сказал Вольку, что хочет с ним потолковать, Годинович уже знал, о чем пойдет речь. Правда, он думал, что Ольгерд будет просить совета, но разговор пошел по другому руслу.

– Волькша, – невнятно, как всегда бывало, когда Рыжему Люту предстояло сознаться в чем-то сокровенном, начал он: – Братка, ну, тут, понимаешь, такое дело… что, похоже, за того толстяка, который… этого… то есть хотел… это… твоего отца побить, а я его… да ты знаешь… Только он, кажись, подговорил остальных варягов… ну, чтобы, если я в кулачной стенке появлюсь, то они меня исподтишка всем варяжским миром бить будут…

Волькша мог прервать эту словесную канитель приятеля почти сразу, но он дослушал ее до конца, потому, как сам в это время лихорадочно соображал, чем помочь Ольгерду в его беде. Не выйти в стенку тот не мог. Никакие рассказы о кознях варягов не убедят князя в том, что на самом деле Олькша самый первый из всех, кого стоит позвать в дружину. У простого самоземца не было ни единой возможности оказаться с варягами в одной стенке и, тем самым, лишить супостатов возможности сплотиться против себя. Так уж повелось, что у Ярилова мыса на Волховском льду сходились с княжеской стороны – от запада – белолюд: дворяне, дружинники, нарядники, гости и варяги, а с торговой стороны – от востока – чернолюд: купцы, ремесленники, самоземцы и прочие пришлые охотники до кулачной потехи.

Можно было упросить Годину сговориться с венедами из чернолюдной стенки, дабы те не дали парня в обиду. И эта мысль показалась Волькше самой дельной из всех. Он даже начал продумывать, как бы доходчивее донести ее до отца и своего бедового приятеля, когда Ольгерд спросил его:

– Чё молчишь, братка? Думаешь, я испугался?

– Вот, как есть тебе доложу, – продолжил он после неловкого молчания: – боюсь я. Будь это венедские самоземцы, ано, еще можно было бы отмахаться. Но они же… у них же… у варягов… вся жизнь в драке. Они бранному делу сызмальства обучаются. Еще Година Евпатиевич о том сказывал… Не совладать мне с ними… пусть даже и в честной кулачной стенке…

Ольгерд глубоко вздохнул, точно собираясь нырнуть, и на выдохе выдавил из себя слова, которые Волькша не слышал от него уже почти два года:

– Пособи мне, Волькша. Родом-батюшкой тебя прошу.

Волкан открыл было рот, дабы, наконец, рассказать о том, что надумал насчет уговора с прочими бойцами чернолюдской стенки, но Рыжий Лют ошеломил его словами:

– Братка, пожалуйста, постой в стенке у меня за плечом, а как мне невмоготу станет, так ты им и врежешь, а?

Такого поворота Годинович никак не ожидал. Ему и в голову не могла придти мысль оказаться в кулачной стенке на Ярилов день. От отца он наслушался рассказов о том, как белолюд побивает чернолюд точно детей малых. А оказаться в рядах покалеченных Волькше вовсе не хотелось. Однако напрасно Вольк живописал приятелю о том, как на защиту его от варяжского коварства Година подговорит встать весь чернолюд. Ольгерд слушал вполуха, согласно кивал головой, но каждый раз повторял:

– Ано да, но ты все равно постой в стенке у меня за плечом.

И добавлял трогательно:

– Во имя Рода-батюшки прошу, братка.

– Так ведь у меня же с собой нет нашей, Ладонинской, земли, а ведь только она мне силу дает, – попытался Волькша уцепиться за последнюю соломинку: – А чем я без этой силы тебе в стенке помогу?

Ольгерд точно ждал этих слов. Он вскочил и направился к своему дорожному коробу. После недолгого пыхтения он достал из его глубин пухлый кожаный мешочек, навроде тех, в которых иноземцы хранят свои серебряные и золотые монеты, только больше.

– Вот, – сказал Олькша, расшнуровывая мешок и доставая оттуда горсть супеси: – А я взял… ну, это… так… на всякий случай…

Ярилов день

Утро Ярилова дня выдалось ведренным, но морозным.

Лавки никто не открывал. Товары никто не раскладывал, но от этого суеты и радостного возбуждения на Торговой стороне было отнюдь не меньше, чем в дни торговли. И купцы, и гости разоделись, кто во что горазд. Заморские пришлецы диву давались, когда им объясняли, что люди приоделись для участия в драке, в большой такой битве стенка на стенку, где с каждой из сторон выйдет по несколько сотен человек. При этом у бойцов был самый благодушный вид, который только можно вообразить. Те, кому предстояло биться в восточной стенке, радушно приветствовали тех, кто, придя на Волховской лед, встанет с запада. Лица всех сияли в предвкушении потехи. И никого не смущало то, что в кулачном бою кому-то вышибут зубы, а кому-то поломают ребра. Настроение у всех было такое, точно все, кто ни наесть на торжище, направляются блины уплетать и хмельным медом упиваться.

Дудочники и гусельники наяривали так, что сам Ярило отплясывал в небе, позабыв свою белую козу. [192] Скоморохи кривлялись, кувыркались и прыгали повсеместно. Они то и дело награждали друг друга потешными тумаками и затрещинами, от чего валились в растоптанную снежную грязь, словом, делали все, чтобы веселье било через край, как пена из бражной чаши.

С неторопливостью убежавшей опары радостная толпа стекала с восточного берега на Волховский лед. Там уже разъезжали туда-сюда конные дружинники. Вид у них был суровый. Некоторые из них открыто негодовали на князя, повелевшего им распоряжаться кулачной потехой, а не участвовать в ней. Но даже намеренная грубость, с которой они разгоняли стенки друг от друга, не застила безоблачную радость кулачников.

Кроме Ольгерда и упорно державшегося в его тени Волькши в чернолюдском строю было еще много безбородых, краснощеких парней, мечтавших попасться на глаза князю или его десятникам. Они упорно вылезали за линию, прочерченную распорядителями, громко смеялись и вообще вели себя точно пьяные. Они не единожды получали тычки и даже ударов копейными древками от разъезжавших вдоль строя всадников, но все равно лезли вперед.