Клинком и словом (СИ) - Фрайт Александр. Страница 10

– Щеколду накинь и рубаху с портами снимай. Бросай туда, на пол под скамью. Быстро. Нагая за стол садись.

Лагода не стала уточнять у Шепетухи, как правильно и в каком порядке выполнять ее указания. Сделала, как поняла. Поморщилась, когда старуха больно сжала сухими пальцами ее небольшую грудь, ткнула в ребра, помяла бедро.

– Что ж мяса на костях не нарастила? – спросила ворожея кислым голосом. – Тоже мне девка на выданье. Ребра, будто рубель. Белье тобой отжимать впору. Голодаешь небось, а мне зайчишек тащишь. Одного обратно заберешь, как уходить станешь.

Она стремительно покраснела и прикрыла грудь, а старуха придвинула к ней пустую хлебальную чашу.

– Сюда смотри. Руки убери, да лицо вбок не отворачивай. Видеть тебя должны, как есть такую и должны.

– Кто? – испуганно выдохнула Лагода и еще крепче прижала ладони к груди.

– Узнаешь. Им твое увечье, что волку свежее мясо, – хихикнула Шепетуха и прикрикнула: – Руки-то убери, чай, не монастырская девка.

Лагода покорно положила ладони на колени, сидела с пунцовыми щеками, краснее цветущего мака, и рассматривала царапины на дне пустой посудины, пока старуха суетливо бегала из угла в угол, перебирая вязанки засушенных гадов, вороха веревочных петель, с повисшими на узелках оберегами, и пучки корней, с торчащими из них странными предметами. Наконец она выбрала нужную вещь, похожую на пряжку от пояса, только такую старую и позеленевшую, словно та лет сто в сырой земле лежала.

– Смотри, не отворачивайся! – заорала ворожея на Лагоду, у которой уже стало мельтешить в глазах, и бросила пряжку в чашу.

Она присела рядом, забубнила хриплым шепотом наговор и стала понемногу лить сверху дождевую воду, собранную в грозу. Когда кувшин почти опустел, а пряжка так и осталась сухой, словно насмехаясь над Шепетухой, у Лагоды начали слезиться глаза. Она моргнула, смахнула покатившуюся по щеке каплю, и старуха зашипела от злости, встала, принесла еще один кувшин.

– Крови просят. Неужто им мало за столько лет нацедили? – она покачала головой и посмотрела на Лагоду. – Не дрожи, много не надо.

Ворожба ничего не давала. Ни с амулетом, который она топила в чаше, постоянно подливая туда из пузатого глиняного кувшина, ни с крупными каплями крови, что выдавила из пальца Лагоды, полоснув по нему лезвием ножа, даже сожженная над свечой прядь светлых волос не возымела никакого действия. Напрасно Шепетуха переставляла масляные плошки с места на место, искала что-то в потрескавшихся от старости торбах, ощупывая на них каждый шов, словно вынюхивала забытый медяк. Пряжка впитывала жидкость, как кусок старого войлока, и лежала на дне чаши неподвижным зеленоватым сгустком, проглотив уже два кувшина подкрашенной кровью воды.

– Тут не простая волшба нужна, – скривилась старуха, плюнув с досады. – Другое здесь. Тут обычными наговорами не обойдешься. Не хотят смотреть в отражение. Саму ждут.

Лагода поежилась, а Шепетуха поскребла макушку, прикусила костяшки пальцев, вперив неподвижный взгляд в окошко, забранное пожелтевшими пластинками слюды. Подошла ближе, едва носом не коснулась деревянного переплета, потом и ухом к нему приложилась, откинув седые космы в сторону. Ее будто бы что-то сильно тревожило, и она боялась, как бы кто не подслушал, когда заговорила, и голос у нее стал тихим, задушевным, тягучим, как смола на можжевеловой ветке перед Купальской ночью.

– Сама пойдешь, девонька, счастье искать. И местью насладиться помогут, и суженого встретишь. Воин за тобой придет. Не чета здешним трутням и злодеям. Настоящий молодец, как в сказке.

– Зачем его искать, если сам придет? – изумленно спросила Лагода.

– Потому что Плиссе знак о себе подать надо, – терпеливо пояснила старуха.

Лагода обмерла. Представила осыпавшийся по краям ров и обомшелые валуны. Болото кругом, трясина под ногами чавкает, а они лежат и не тонут. Говорили старцы, что под каждым камнем мертвяк лежит придавленный, не гниет, стонет днем от непомерной тяжести, а ночами по берегу Волмы рыщет. В Плиссе на старом кладбище, кроме них и нет никого. Таились они по болотам, пока камнетесы Стоход стеной окружали. Затем полезли. Насилу отбились. Стены все выше и выше строили. По сию пору выжженные плеши на месте хуторов не зарастают. Стража с внешней границы глаза проглядывала, чтобы эта погань ночью в город не пробралась. Век уже никто их не трогал, а теперь Шепетуха ее туда отправить хочет.

– Мертвякам? – отпрянула она и в ужасе округлила глаза, прижав руку к задергавшемуся рубцу на щеке.

– Дурая ты, – хищно оскалилась Шепетуха. – Думаешь, Плисса это заброшенные могилы у берега Волмы? То навий город за гиблыми чащобами на той стороне.

Страх разжал мертвую хватку на горле Лагоды, и она вскочила, принялась быстро натягивать порты, подпоясалась веревкой, лязгая зубами от страха и осознав, что ворожея только что пережила свой разум.

– Навьи давно эти места покинули, – выкрикнула она, задыхаясь и не сразу нащупав рукава рубахи. – И колдовство их с ними сгинуло, и камни от их домов по всей округе раскатились, и Стоход возвели, а еще полно кругом. Одни могилы с покойниками остались.

– Навьи своими мертвецами землю матушку не пачкали – пеплом они на погребальных кострах осыпались, – процедила ворожея. – Сама месть выбрала, да и услышали о тебе. Все одно придут. Такую волшбу не остановить.

Лагода нащупала свой лук, выдернула стрелу из тула, наложила на тетиву и прохрипела, царапая небо и десны враз ставшим шершавым языком:

– Снимай проклятье, ведьма!

– Угрожаешь? Поздно меня стращать. Годы не те, а уж все остальное не по своей воле.

– Снимай, говорю!

– Зайцев забери, – Шепетуха спокойно сложила руки на впалой груди и скривилась. – Протухнут, как и все вокруг.

Лагода бросилась к дверям, билась, стучала кулаками не в силах открыть, забыла, что сама же щеколду и накинула. Отбросила запор, толкнула, плечом ударила, а дверь не шелохнулась. Она осунулась по нестроганым доскам на пол, всхлипнула обреченно и заскулила тоненько:

– У-у-у, старая…

Ворожея примостилась рядом, гладила вспотевшие волосы на лбу девки, пришептывала что-то, пока та подвывать не перестала.

– Ну вот и ладно, – сказала обыденно, а как нож разбойничий исподтишка в сердце вонзила. – Ночью на плес придется идти, туда, где водоворот у дальнего берега. Фонарь дозорный возьми. Два дня у тебя осталось.

Голос ее звучал устало, словно в который раз повторяла заученное, а внутри у Лагоды все сжалось, закостенело, ровно рачий панцирь, лишь плечи тряслись мелкой дрожью. «Вот и встретилась со счастьем, – она скорчилась от безнадежности. – Чтобы твою могилу собаки разрыли, ведьма!».

– Что-то мало ты мне отмерила, – просипела она, давясь слезами.

– Не я отмеряла, – хмыкнула старуха. – Родитель твой – в канаве бы ему хмельному захлебнуться – продал тебя Махоте. Сейчас тот старшим стражи в Южной башне, а вот сдаст караул, тогда все.

– Брешешь! – она вскочила, задохнувшись от ужаса.

– За стол садись, горемычная, – сокрушенно вздохнула Шепетуха. – Разговор у нас долгий-долгий будет.

Ночь укутала окрестности Стохода в тьму и дождь. По-осеннему промозглая серость, пропитанная горьким дымом очагов, повисла над землей еще с вечера. Северный ветер тащил с моря рваные тучи и из-за дождя казался обжигающе холодным. Лагода осторожно пробиралась под стеной спящего города. Ей уже давно было не привыкать скрываться от стражников и лесничих. Вздымающийся в десяти саженях справа заостренными кровлями над башнями в мутное небо, город выглядел мрачно и жутко. Даже в такую погоду она очень хотела остаться незамеченной, старалась двигаться так тихо, будто пугливого зайчишку в лесу с луком выслеживала. Прижала к боку щелястую коробочку с огненной губкой, сделанной из трутовика и упрятанной в полый козий рог, вытерла мокрое лицо и подышала на озябшие пальцы, возвращая в них тепло. Затем перехватила половчее за кольцо сторожевой фонарь, стянутый вчера из-под самого носа стражника перед возничими воротами, и вгляделась в темноту. Тяжелый удар колокола, пробивший полночь, тогда едва не стоил ей жизни. Проснувшийся караульный вскинул руку, вцепился в рукав, но она вырвалась, оскользнулась сандалиями по камням мостовой, но удержалась и бросилась бежать, провожаемая не только свирепой бранью, но и свистнувшей вслед стрелой из арбалета. Стражник недолго грохотал сапогами за ее спиной. Остановился, орал в темноту, что завтра же лично выпорет вора на площади, чтоб ни один малец больше не помышлял грабить сартову стражу. И она, возбужденная своей бесшабашностью, затаившись в двух шагах от него за стволом старой липы, прижала ладошку к губам, стараясь не прыснуть от смеха, что тот со сна спутал ее с тоненькую фигурку с мальчишкой. Да и сейчас ей было от кого прятаться. Едва ли не на ее пути, в колеблющемся свете масляного фонаря из бойницы над воротами за заборолом ежились два воина из ночного караула. Они зло поминали ненастье, зорко таращились в туманную морось под стеной, поочередно прикладывались к меху кислого вина, принесенного служанкой из харчевни, и шумно переводили дыхание. Чуть различимым сгустком черноты Лагода выбралась на обочину торгового тракта, тенью проскользнула почти под ногами воинов, выждав, когда они стали выяснять, кому раскошеливаться за следующий мех, и пропала в непроглядной темноте кустарника. Через сотню шагов она остановилась, покрутила головой, отыскивая верные приметы и заросшую буйной травой тропку.