ne_bud_duroi.ru - Афанасьева Елена. Страница 60

Туалетная бумага закончилась через несколько минут. Ваты не было. Она собралась поехать домой, а уже дома взять деньги и заплатить водителю, но поняла, что не доедет. «Если он любит меня, это все сейчас пройдет», — ни с того ни с сего загадала Лиля. Но кровотечение нарастало. Теперь из нее уже вываливались огромные тугие сгустки крови, которые, не будь она уверена, что сегодня был первый раз, могла бы принять за выкидыш. Вспомнив так нелепо погибшую Ирочку, Лиля дрожащими руками набрала «02». «Не убьют же меня в обычной больнице!»

«Скорая» приехала через тридцать пять минут.

— Женщина, двадцать один год, маточное кровотечение, — монотонно диктовала по телефону врач, запрашивая, в какой из больниц есть место.

До сего дня женщиной ее никто не называл.

В больнице врач, только-только закончивший оперировать женщину с разорвавшейся от внематочной беременности трубой, устало осматривал вздрагивающую от каждого прикосновения Лилю.

— Неужели так больно? А когда с мужиком играла, было не больно?!

Смазав обнаруженную трещину крепким раствором марганцовки, уставший доктор сказал, что она может вставать и идти в палату, — сестра принесет ей пеленки, но кровотечение должно утихнуть. И уже подойдя к рукомойнику, вдруг обернулся.

— Не пугайся. Так со многими бывает в первый раз. Заживет, и забудешь. Только кобеля своего умерь, пусть месячишко тебя не трогает, не то снова по «скорой» привезут.

Утром, отдав остававшиеся у нее два рубля санитарке, чтобы принесла одежду, Лиля сбежала из больницы. Она поспешно оставляла позади шестнадцати местную палату, где женщины «на сохранении» лежат вперемешку с абортницами, где мольбы о будущем ребенке делят пространство с фантомами неродившихся детей и где стоит запах, от которого легче умереть, чем вылечиться. «Чтобы папа с мамой ничего не узнали», — так, пешком топая к метро, объясняла она себе рискованный побег. Но была и другая причина. Она могла бы позволить себе беречь здоровье, лежа в отдельной палате одной из больниц «четверки», где на завтрак блины с красной и черной икрой, лечебные ванны и массажи, как на дорогом курорте. Но не на кровати у двери, рядом с баком, полным окровавленных подкладок. Тщеславие отныне ведало даже ее здоровьем, позволяя болеть только в подобающих условиях.

Позвонивший через два дня Виктор, узнав о случившемся, набрал какой-то номер и что-то сказал о «нашей сотруднице». Через пятнадцать минут на ведомственной машине с красным крестом, совсем не напоминавшей тряскую разболтанную «скорую», на которой ее везли накануне, Лиля ехала туда, где при гарантированном каждому советскому человеку праве на бесплатное здравоохранение отдельных из равных здравоохраняют иначе. Папе сказали, что у Лили переутомление и ей необходим курс общей терапии.

Виктор заглянул однажды — без апельсинов или цветов, зато с рекомендацией. «Главврач сказал, что ему нужен квалифицированный специалист по лечебной физкультуре. Постарайся ему понравиться».

Твердо решившая, что никогда не вернется в жизнь с грязными больницами, Лиля постаралась. И день выписки стал ее первым днем работы в этом закрытом ведомственном учреждении. К тридцати у нее была отдельная квартира, и несколько — реальных и домысленных окружающими — романов с теми, кто занимал весьма значимые позиции в отечестве. И, как быстро поняла Лиля, роман домысленный порой был не менее полезен ей, чем роман случившийся.

Воспаленное тщеславие заменяло ей чувства. Возбуждение и сладостность, сопоставимая с детскими снами, приходили к ней только в мыслях. «Моя эрогенная зона в голове, — думала она, — и больше нигде». Не отвечая ни на одно прикосновение часто менявшихся мужчин, скорее имитируя, чем испытывая чувства, она никогда не приближалась к тому ощущению счастья, которое осталось в детстве. Ощущению, которое, кроме сестры, не смог ей дать никто — ни родители, ни высокопоставленные любовники, в чьих тяжелых кроватях ей было еще холоднее, чем обычно.

Много лет спустя, когда казалось, что российский этап ее жизни уже закончился, ленивый вялый психоаналитик в Нью-Йорке, на четверть швед, на треть прибалт и чуточек русский, скажет ей, что она подавила свою сексуальность, лесбийские ее проявления и потому оказалась закрытой, закомплексованной и несчастной, — идиот! Назвать ее скрытой лесбиянкой! Ее никогда не влекли женщины. Как, впрочем, и мужчины, с которыми она оказывалась в постели, ее тоже не влекли. Мужчины были нужны ей, чтобы гасить пылающее тщеславие и поддерживать ее реноме женщины при власти. Чем выше был статус очередного реального или приписанного ей любовника, тем слаще удовлетворялось ее самолюбие. Загнанный в подсознание бес тела удовлетворялся иначе… Только в мыслях, когда, доходя до высшей точки возбуждения, начинала помогать себе руками, она уносилась в счастье. Ни один из ее мужчин не мог дать ничего подобного.

Однажды, на исходе застойно-размеренного течения жизни, когда одним из ее пациентов был крупный мидовский чин, в их заведении на Грановского начался переполох.

— Диктаторша едет! — перепуганно пробормотал пробегающий по коридору главврач.

— Куда едет? Какая диктаторша? — не поняла Лиля.

— «Императрица Тихого океана». В Москве с неофициальным визитом. Уже купила цветы. Едет к нам.

— А зачем мы ей?!

— Мы ей на х.. не сдались, — главврач впервые при ней матерился, — а вот дорогой ваш Григорий Александрович очень даже сдался.

Лиля хотела еще что-то спросить, но так и замерла с раскрытым ртом. Неужели этот мужик, которого она сегодня пыталась расшевелить в зале лечебной физкультуры, покорил саму ненасытную восточную властительницу? О ней ходят легенды. Отец недавно вернулся из ее страны и рассказывал, как мадам возит из Европы и Америки покупки самолетами, как приказывает замуровать в бетон тела рабочих, которые погибли на строительстве Дворца конгрессов, — чтобы стройка не останавливалась…

Конечно! Отец же был у нее на приеме как раз вместе с этим мидовцем. И ехидно рассказывал, что мадам оставила Карасина ночевать во дворце. Не просто же так оставила… Его и в больницу, поди, засунули, чтобы от мадам спрятать, а она тут как тут. Интересно, что за дамочка, которая так, не стесняясь, может ехать проведывать своего мужчину?

Увидеть «императрицу» Лиле не удалось. Наспех успев предупредить Григория Александровича, что вот-вот свалится на его голову, и мысленно просчитывая, какими неизбежными провалами карьеры грозит бедняге этот визит расчувствовавшейся кошки — МИД и Старая площадь на ушах стоят, — Лиля вынуждена была закрыться в своем зале. Весь персонал разогнали по кабинетам. И только часа через два, после того как все утихло, она рискнула заглянуть в палату, где лежал столь нелепо разрекламированный любовник. Палата тонула в розах. Сотни роз стояли везде — медсестры снесли все найденные вазы и ведра, но цветам было все равно тесно.

— Возьмите цветов, Лилия Геннадьевна, — оторвался от окна Карасин.

— Что, плохо вам, Григорий Александрович? — неожиданно для самой себя спросила Лиля. — Все не так?

— Все не так, Лилечка. Все не так. Как в фильме поется, вчера еще показывали… «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает»…

— «Часто простое кажется сложным, черное белым, белое черным», — машинально продолжила Лиля.

— Белое черным. То-то и оно…

На очередной встрече Виктор рассказал, что с Грановского мадам отправилась в Большой театр, где ради нее на сорок минут задержали «Лебединое озеро».

— Платье — восемьсот крупных алмазов плюс бриллиантовые туфельки. Увертюра только началась, а у нее по лицу слезы размером с эти бриллианты текут. Из ложи почти выбежала. Половина зала с мест повскакивали, бегом в фойе, ее платье поближе рассмотреть. Сорвали, в общем, спектакль.

Виктор сказал, что мадам программу визита свернула и улетела в тот же вечер, что о случившемся доложили «вплоть до самого верха» (хотя в круговерти с очередными похоронами генсека Лиля уже плохо понимала, где он, «самый верх») и что Карасина, с трудом замяв скандал, уволили из МИДа.