Картонная пуля - Духнов Александр. Страница 65

Я пожал плечами. Музыка смолкла, и постепенно над залом повис уютный шумок разговоров. Я подумал, а почему бы ему не рассказать? Так, в общих чертах… О том, что я тайно выращивал в себе последние двадцать лет. Я человек не суеверный; я ж воспитанный при социализме, а при социализме, как известно, нет ни бога, ни сатаны, и вообще ничего мистического; но в этом деле решил не рисковать, чтобы не сглазить. Но теперь-то можно расколоться — машина запущена, никто ее не остановит, даже я сам.

— Когда заканчивается человеческая жизнь? — спросил я. — Во сколько лет? Я не имею в виду, когда человек умирает. А когда может сказать про себя: все, жизнь кончена, остается только ждать смерти.

— Может, вообще никогда. Человек до старости борется и не хочет умирать. У меня несколько знакомых, им за семьдесят, так они жалеют, что не доживут до вечной жизни. Овец уже клонируют, скоро до человека дойдут, это почти вечная жизнь.

— Вечно-то не ты будешь жить, а клон. У вас же с ним не одно сознание на двоих.

— Верно. Но я слышал, что скоро настоящее бессмертие изобретут. В газетах писали.

— Бессмертие уже есть, — сообщил я. — Только мало кто это понимает. Мы же носимся по кругу. Не замечал? Носимся и не можем разорвать… Кто придумал про спиральное развитие?

— Гегель, кажется. Или Фейербах. Короче, немцы.

— Дураки твои немцы. Не спиральное развитие, а замкнутый круг — есть форма нашего существования. А замкнутый круг это и есть бессмертие.

Филимонов прикусил нижнюю губу, переваривая открывшуюся перед ним новую космогонию.

— Но это тупое бессмертие, — продолжал я. — Задача настоящего человека — разорвать круг и обрести другую, нескучную вечность.

— Теория. К жизни-то это не имеет отношения.

— Конечно, теория. Это я так, к слову. Чтобы разговор поддержать. Я вообще-то про другое хотел сказать… Примерно годам к тридцати пяти мне вдруг стало так плохо, что жуть. И вроде бы ни с чего. Работа, семья, любовница, деньги потихоньку капают. Я потом прочитал, что это называется кризисом середины жизни. Но дело не в том, как назвать. Работа, деньги, любовница — это все внешнее. А внутри — вечные барьеры, запреты. Живем в лабиринте запретов! Вверх нельзя — сила тяжести не пускает, вниз нельзя — земля, под водой нельзя — воздуху не хватает, вправо и влево — только с ограниченной скоростью, всех девушек не переебешь, всех денег не заработаешь, начальника на хуй нельзя послать. Не говоря о том, чтобы убить. Я всю жизнь хотел с парашютом прыгнуть или через Обь переплыть. Пустячки. Возможностей было миллион, и опять не смог, потому что есть еще такой барьер — страх. И не то, что страх, а так вдруг в последний момент возникает мысль: а на хрена это надо?

— Страх и есть главный барьер, — подсказал Филимонов.

— Может быть, — согласился я. — Живем в клетке… Тебе когда-нибудь хотелось убить человека?

— В каком смысле?

— Взять и убить.

— Вряд ли.

— Врешь. Наверняка возникали такие мысли — чтобы вот такого-то гада лучше бы на свете не было.

— Мысли-то возникали, но практически… Как представлю, что нужно брать нож, вонзать, кромсать или душить пальцами, так, знаешь, как-то того, не по себе. И вообще это фрейдизм чистой воды. Если бы у всех людей не было тормозов, или, как ты говоришь, барьеров, все бы давно уже друг друга перестреляли, передушили, перерезали.

— Не знаю. Я Фрейда не читал. Помню, что в институте такая тема была на научном коммунизме — «Критика фрейдизма», а самого фрейдизма не было. Тогда и переводов-то его не было… Слышь, Серега, а банк не хотелось ограбить, если, например, никого не надо убивать?

— Еще как хотелось, но как? Я не умею. Я еще не успею скомандовать: всем на пол! Как на меня уже наручники наденут и отведут в тюрьму. А мне в мои годы в тюрьму неохота. Жить-то осталось всего ничего.

— Думаешь, молодому в тюрьме лучше?

— И молодому плохо. Всем плохо. Так что я лучше на свободе…

— А я, наоборот, подумал, что может наступить в человеке такая точка, когда жить дальше станет, вроде, незачем, тогда исчезнет из него страх и падут перед ним барьеры. Пока молодой, как будто есть что терять. В двадцать лет я думал, что сорок — это уже старость. Ползают такие лысые с животами, совершают бессмысленные движения. Потом расту-расту, думаю: что-то не то, и в сорок, вроде бы, жизнь есть. Хреновая, правда. Но все равно стимулы не исчезли. Ладно, думаю, а что в пятьдесят? Точно уже пора подводить итоги. А жизнь оказалась такой фигней, что в каждом возрасте у тебя есть свой интерес. Я теперь думаю: может быть, когда член окончательно упадет, тогда жизнь, наконец, потеряет смысл? Шутки-шутками, но в конечном итоге живем, чтобы жизнь дальше двигать, так что член — это не так просто, как кажется…

— Н-да… И к чему это все? — спросил задумчивый Филимонов.

— Когда мне стукнуло сорок, я подумал, что хорошо бы дождаться такой точки в жизни, когда барьеры начнут терять свою актуальность, и вырваться из круга.

— Проблема в том, что ты этого не дождешься, а если и дождешься, у тебя уже все желания пропадут и опять же не захочется из круга вырываться.

— Есть такая опасность.

— И что значит — из круга вырваться? Как это практически?

— А вот как. Плюнуть на все. Ограбить или своровать много денег. Убить тех, кого хочется. Трахнуть, кого хочется. И навсегда свинтить из этой сраной страны. Уехать куда-нибудь в Африку и поселиться на берегу среди диких племен, где женщины общие, и их можно срывать, как бананы с дерева. В общем, туда, где нет врагов и нет запретов, а если и есть, то смешные. Я, например, читал, что есть племена, где трахаться у всех на виду — нормально, зато есть нужно, чтобы никто не видел… Еще перед тем, как уехать, хочу Обь переплыть. Если чего всю жизнь хотел, то надо сделать.

— Разве у тебя много врагов? — осторожно поинтересовался Филимонов.

— Да не так, чтобы… Это же я вообще говорю.

— А если тебя убьют? Или поймают, когда ты грабить будешь?

— Убьют? А разве это не лучше, чем продолжать убогую жизнь? Идея в том, чтобы или все, или ничего. И при этом, чтобы нечего терять.

— Звучит заманчиво, — мечтательно согласился Филимонов. — Романтично. А ты правда собрался грабить?

— Ага.

— Когда?

— В самое ближайшее время. Ну месяц, ну два…

— А какой банк?

— Есть идеи. Да это не совсем банк. Просто богатая контора.

— Знаешь что?

— Что?

— Возьми меня с собой?

— Ты серьезно?

— А ты думаешь, одного тебя такая жизнь достала? Мне тоже терять нечего.

Спору нет, жизнь его достала: сколько можно без зарплаты прыгать по сцене в заячьей шкуре? Но дело еще в тех странных чувствах, которые я в нем вызываю. Может быть, в самом начале нашего знакомства в нем сработал собачий инстинкт — кто старший, тот главный. Он был вшивым юнцом, хоть и артистом, а я был мужчиной, и вот всю жизнь он со мной как бы соревнуется, пытается обыграть в гонке по жизни — так мне кажется. Но по причине слабой энергетики ничего у него не получается. Он все время чувствует себя младшим. Амбиции есть, а энергетики нет. Грабить банк ему не хочется, но если я вдруг отчаянно разбогатею, он себе никогда не простит упущенной возможности.

…Из-за столика недалеко от барной стойки начал было выдвигаться потный клиент лет сорока со свисающим за брючный ремень пузом… Зацепившись за стол то ли ногой, то ли животом, мужик повалился на пол, едва не опрокинув на себя закуски. Громкое падение будто бы явилось неким сигналом. Так или иначе, но в кафе тут же вернулась громкая музыка. Более того, на небольшой подиум выпорхнули пять девушек в усыпанных блестками платьях и ну-давай подбрасывать ноги к самому подбородку.

Перегруженный алкоголизмом мужик тяжело возился на полу, напоминая перевернутого на спину толстого жука. Сидя за столом и впившись губами в трубочку из бокала с коктейлем, за безнадежными эволюциями безучастно следила спутница жука, расфуфыренная, опухшая дама лет тридцати пяти.