Книга Нового Солнца. Том 1 - Вулф Джин Родман. Страница 189

Тогда я нашел (и сейчас нахожу) эту мысль столь же рациональной, сколь и отталкивающей; я усматриваю за ней переплетение безумных доказательств, столь густое, что ни малейшее возражение, ни искра света не проникнет сквозь эту сеть, в которой запутывается человеческое сознание всякий раз, когда не может обратиться за помощью к фактам.

Как явление действительности, Коготь был ни с чем не соизмерим. Никакие деньги, никакие пространства и империи не могли сравниться с ним ценностью, подобно тому как произведение всех мыслимых расстояний по горизонтали земной поверхности никогда не приблизится к уходящей в бесконечность вертикальной прямой. Если б он, как я полагал, явился из-за пределов вселенной, то его сияние – чаще всего едва заметное и лишь иногда яркое – было бы, в определенном смысле, единственным для нас источником света. А если б его уничтожили, мы бы навеки остались блуждать во мраке.

Пока я носил Коготь при себе, я всегда считал, что ценю его достаточно высоко, но теперь, сидя на плоском камне и глядя на ночные воды озера Диутурн, понял, что мне, с моей превратной судьбой и безрассудной тягой к приключениям, хранить его было чистым безумием; и вот я его потерял; Перед восходом солнца я поклялся покончить с собой, если не найду его до наступления темноты.

Исполнил бы я свою клятву или нет – не знаю. Сколько я помню себя, я всегда любил жизнь. (Пожалуй, именно этой любви я был обязан мастерству, которого достиг в своем ремесле, ибо столь лелеемая мною искра могла быть загашена только безупречно. ) Конечно же, я любил свою жизнь и растворенную в ней жизнь Теклы не меньше, чем жизнь других людей. Если бы я нарушил данную себе клятву, это было бы не в первый раз.

Но нарушать клятву мне не пришлось. Занимался день – самый чудесный в моей памяти: солнце дарило тепло и ласку, внизу нежно пели волны. В это утро я нашел Коготь – или то, что от него осталось.

На камнях лежали его осколки: большие, как самоцветы в перстнях тетрарха, и крошечные, как слюдяные искорки. Больше ничего. Я зарыдал и принялся собирать кусочки. Они покоились в моей ладони, безжизненные, будто драгоценные камушки, которые старатели каждый день поднимают из шахт, грабя сокровищницы давно умерших властителей. Я отнес их к озеру и бросил в воду.

Трижды я спускался к озеру с горстью голубоватых осколков и возвращался назад для новых поисков, и, лишь поднявшись в четвертый раз к тому месту, где я нашел Коготь, я обнаружил крепко вклинившееся меж двух камней – так крепко, что пришлось идти в сосновую рощу за прутьями, чтобы извлечь это из щели, – нечто, что нельзя было назвать камнем, сиявшее не лазурным светом, но ослепительно белым, как звезда.

Доставая этот странный предмет из щели, я испытывал скорее любопытство, чем благоговение. Он был так не похож на сокровище, которое я искал – по крайней мере, на собранные мною осколки, – что, пока он не оказался у меня в руке, мне и в голову не приходило, что они как-то связаны друг с другом. Не знаю, как может черный предмет источать свет, но он действительно светился. Возможно, его вырезали из гагата – так темен он был и так гладко отшлифован; но он сиял, этот коготь, длинный, как верхняя фаланга моего мизинца, хищно изогнутый и острый, как иголка, – таким оказалось черное ядро камня, который служил для него лишь вместилищем, защитной оболочкой, дарохранительницей.

Я долго стоял на коленях, повернувшись спиною к замку, смотрел то на удивительную сверкающую драгоценность, то на волны и пытался проникнуть в смысл своего сокровища. Теперь, когда оно лежало в моей ладони, лишенное сапфировой оболочки, я ощущал его воздействие с особой полнотой, чего никогда не испытывал до того, как его отобрали у меня в доме старейшины. Каждый раз, когда я устремлял на него взгляд, оно пробуждало во мне мысль. Вино и некоторые снадобья тоже могут растревожить нестойкий к ним разум, но этот предмет возводил мышление на новый уровень, название которому я не знаю. Снова и снова я ощущал это состояние, поднимаясь с каждым разом все выше, пока не испугался, что никогда не смогу вернуться к прежнему, нормальному образу мыслей; снова и снова я сбрасывал с себя наваждение и чувствовал, что проник в необъятную реальность, описать которую я не в силах.

Наконец, после многих дерзких атак и трусливых отступлений, я понял, что никогда не постигну смысла этой крошечной вещицы; стоило мне так подумать (ибо это была именно мысль), я познал третье состояние – радостную покорность сам не знаю чему, бездумную покорность, ибо размышлять было больше не о чем, – покорность, против которой я не имел ни малейшего желания бунтовать. В этом состоянии я пребывал до заката и почти весь следующий день, но к тому времени я уже забрался далеко в горы.

Здесь, мой читатель, я сделаю паузу. Ты прошел со мною от крепости до крепости – от раскинувшегося в верховьях Ациса Тракса до замка великана на северном берегу далекого озера Диутурн. Тракс стал для меня воротами в нехоженую горную страну. Так и эта одинокая башня оказалась вратами, порогом войны, и схватка, бушевавшая здесь, была лишь слабой ее искоркой. С тех пор и поныне все мое внимание безраздельно занято войной.

Здесь, перед сражением, самое время сделать привал, и если ты, читатель, откажешься ринуться в битву бок о бок со мной, я не виню тебя. Битва предстоит жестокая.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ЗАМЕТКА О ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ АДМИНИСТРАЦИИ

Краткие записки Северьяна о его жизни в Траксе являются лучшим (хотя и не единственным) имеющимся у нас свидетельством о деятельности правительства эпохи Содружества, поскольку выводят далеко за пределы сверкающих коридоров Обители Абсолюта и переполненных улиц Нессуса. Несомненно, наши собственные разграничения между законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти тут неприменимы – администраторы типа Абдиеса только посмеялись бы, услыхав от нас мнение, что законы должны издаваться одной группой людей, приводиться в исполнение – другой, а интерпретироваться – третьей. Они бы сочли такую систему нежизнеспособной – впрочем, практика доказывает их правоту. В период создания этих рукописей архоны итетрархи назначались Автархом, который от имени народа сосредоточивал в своих руках всю власть. (Небезынтересно, однако, замечание Фамулимуса на этот счет в беседе с Северьяном. ) Эти чиновники были обязаны следить за соблюдением приказов Автарха и вершить правосудие в соответствии с обычаями, принятыми у подвластных им народов. Кроме того, они были уполномочены издавать местные законы – имевшие силу лишь на территории, управляемой законодателем, и лишь в период его правления – и проводить их в жизнь под страхом смертной казни. В Траксе – как и в Обители Абсолюта, и в Цитадели – не имели представления о таком распространенном у нас виде наказания, как заключение на определенный срок. Узники томились в Винкуле в ожидании пыток или казни либо содержались там в качестве заложников, как гарантия законопослушного поведения их родственников и друзей. Из рукописей со всей очевидностью следует, что надзор за Винкулой (Домом цепей) являлся лишь одной из обязанностей ликтора («налагающего оковы»). Этот чиновник, занимавший самое высокое положение в иерархии подчиненных архона, следил за отправлением уголовного правосудия. На некоторых торжественных церемониях он выступал впереди своего господина с обнаженным мечом в руках – убедительное напоминание о власти последнего. На заседаниях суда архона (как сетует Северьян) ему предписывалось стоять слева от судей. Казни и прочие серьезные наказания, назначаемые судом, приводились в исполнение им лично; он же являлся начальником стражи («хранителей ключей»).

Охрана Винкулы была не единственной обязанностью стражников; они также выступали как сыскная полиция, что значительно облегчалось возможностью силой добывать сведения у заключенных. Каждый из стражников имел при себе ключ, достаточно большой, чтобы использовать его как дубинку, и служивший, помимо своего прямого назначения, еще и символом власти. Димархии («воины двух армий») были и регулярной полицией архона, и его войском. Их название, однако, происходит не от двойственности их должностных обязанностей, а от снаряжения и подготовки, позволявших им при необходимости выступать и как кавалерия, и как пехота. Их ряды, по всей видимости, пополнялись из числа профессиональных солдат, ветеранов крупных сражений на севере – при условии, что они не являлись коренными жителями данной местности. Не вызывает сомнений, что Тракс – это город-крепость. Конечно, он бы и дня не выстоял против врагов-асциан; скорее он был выстроен для отражения разбойничьих набегов и подавления мятежей местных экзультантов и армигеров. (Муж Кириаки, которого в Обители Абсолюта сочли бы персоной, недостойной внимания, безусловно, являлся важным и даже внушавшим страх лицом в окрестностях Тракса. ) Хотя экзультантам и армигерам, очевидно, запрещалось иметь собственные армии, почти не вызывает сомнений предположение, что многие последователи этих людей, называвшиеся егерями или лакеями, прошли серьезную военную подготовку. Они были необходимы для защиты поместий от мародеров и при сборе ренты, но во время гражданских смут они представляли немалую угрозу правителям типа Абдиеса. Укрепленный город, контролирующий верховья реки, давал правителю безусловные преимущества в любом конфликте.