Книга Нового Солнца. Том 1 - Вулф Джин Родман. Страница 46

– А там, – продолжал он, кивком указывая направление, – вы должны бы видеть темное пятнышко. Прямо посредине, между болотом и краем кратера. Некоторые, увидев его, думают, будто это – дверь, через которую они вошли, но дверь-то как раз позади, гораздо ниже и гораздо меньше. То, что вы сейчас видите, – Пещера Сивиллы Кумской. Это такая женщина, которая знает будущее и прошлое и вообще все на свете. Кое-кто говорит, будто весь этот сад был выстроен ради нее одной, но мне как-то слабо в это верится.

– Как же это возможно? – негромко спросила Доркас.

Но Хильдегрин не понял вопроса – или же сделал вид, будто не понимает.

– Автарх якобы захотел иметь ее всегда под рукой, чтобы не ездить каждый раз через полмира. Иногда там, возле пещеры, кто-то ходит; что-то металлическое блестит на солнце… Уж не знаю, кто там живет на самом деле, никогда не подходил к пещере близко – будущего я знать не хочу, а прошлое свое и так знаю получше всякой Сивиллы. Люди, бывает, ходят – хотят узнать, скоро ли выйдут замуж или насчет успеха в торговле. Но, по моим наблюдениям, во второй раз ее навещают немногие.

Мы почти достигли середины озера. Сад Непробудного Сна окружал нас, точно огромная чаша с мохнатыми от сосен стенками, облепленными понизу накипью из камыша и осоки. Я все еще мерз – из-за неподвижности, пожалуй, даже сильнее прежнего – да к тому же вспомнил о том, что озерная вода может сотворить с клинком меча, если его не просушить и не смазать поскорее, однако чары сада надежно держали меня в плену. (Чары в саду, несомненно, присутствовали – я почти слышал разносящееся над водою пение на языке, которого не знал и не понимал.) В плену этих чар пребывали, наверное, и Хильдегрин, и даже Агия. Некоторое время мы плыли в полной тишине; вдалеке на поверхности озера плескались гуси, вполне живые и здоровые; один раз, будто во сне, из-под воды совсем рядом с лодкой показалась морда морской коровы, имеющая разительное сходство с человеческим лицом.

Глава 24

Цветок Смерти

Осторожно перегнувшись через борт, Доркас сорвала водяной гиацинт и воткнула его себе в волосы. Это был первый цветок, виденный мною в Саду Непробудного Сна, если не считать белых пятнышек в отдалении, на том берегу. Я пошарил взглядом вокруг, но больше на воде цветов не оказалось.

Быть может, этот водяной гиацинт появился лишь потому, что Доркас потянулась сорвать его? При свете дня мне абсолютно ясно, что такие вещи невозможны; но то, что вы читаете сейчас, я пишу ночью, а в тот момент, пасмурным днем, сидя в лодке и любуясь гиацинтом, покачивавшимся в кубите от моих глаз, я вспомнил недавнюю реплику Хильдегрина, подразумевавшую (хотя он скорее всего сам этого не заметил), будто пещера провидицы и, таким образом, весь этот сад, находятся на противоположной стороне мира. Там, как рассказывал когда-то мастер Мальрубиус, все наоборот: тепло на юге, холодно на севере, ночью светло, а днем темно, летом идет снег… Если так, неудивительно, что я мерзну – лето вот-вот наступит, подуют ветры, начнутся дожди со снегом. Небо уже посветлело, гиацинты раскрылись – значит, дело к ночи…

Конечно, Предвечный поддерживает порядок в мире. А теологи говорят, что свет есть тень его. Если так, то во тьме, должно быть, порядка меньше, и цветы появляются в пальцах девушек из ниоткуда, так же как от тепла весеннего солнца вырастают они из простой грязи? Да, наверное, во тьме, когда ночь смыкает наши глаза, порядка становится меньше, чем мы думаем. А может быть, наоборот, недостаток порядка мы воспринимаем как тьму, как возрастание хаоса в волнах энергии (настоящих морях) и энергетических полях (целых фермах), приводимых к порядку светом дня – сами-то они на это неспособны – и кажущихся нашему обманутому взгляду реальным миром.

Над водой стелился туман, напоминавший мне поначалу солому, клубившуюся в воздухе в походном соборе Пелерин, а после – пар от котла с супом, который брат Кок зимним днем вносил в трапезную. Говорят, ведьмы обычно летают в таких котлах, но я никогда этого не видел, хотя от нашей башни до их было меньше чейна. Тут я вспомнил, что мы плывем через кратер вулкана. Быть может, вулкан этот – огромный котел Сивиллы Кумской? Мастер Мальрубиус в классах рассказывал, что огонь Урса давно погас – вероятно, еще до того, как человек, возвысившись над прочими животными, испятнал лицо мира своими городами. Но ведьмы, говорят, умеют оживлять мертвых. Почему бы Кумской Сивилле не оживить умерший огонь, чтобы вскипятить свой котел? Я опустил руку в воду – вода была холодна, словно снег.

Хильдегрин склонился ко мне и откинулся назад с очередным гребком.

– Идешь навстречу смерти, – сказал он. – Вот о чем ты думаешь; я вижу по лицу. На Кровавом Поле тебя убьют, кем бы ни был твой противник.

– Правда? – ахнула Доркас, схватив меня за руку. Я не отвечал, и Хильдегрин утвердительно кивнул за меня.

– Слушай, а стоит ли туда ходить? Мало ли на свете людей, которые нарушают все правила, однако разгуливают себе спокойно…

– Ты ошибся, – сказал я. – Я вовсе не думал о мономахии либо смерти.

Но Доркас тихо – так, что даже Хильдегрин, наверное, не слышал, – шепнула мне на ухо:

– Думал. Лицо твое было исполнено такой благородной красоты… Чем ужаснее мир вокруг, тем выше и чище мысли.

Я покосился на нее, думая, что она подшучивает надо мной, однако Доркас говорила совершенно серьезно.

– Мир наполовину полон зла, наполовину – добра. Можно наклонить его так, чтобы мысли наши наполнились добром, а можно – так, чтобы злом. – Она подняла голову, точно охватывая взглядом все озеро. – Но в мире их все равно останется поровну; можно только менять пропорцию в разных местах.

– А если наклонить его так, чтобы зло вылилось вовсе? – спросил я.

– Вместо зла можно вылить добро. Но мне тоже иногда хочется наклонить время так, чтобы оно потекло вспять…

– Знаешь, не верится мне, чтобы из-за каких-нибудь внешних несчастий приходили в голову красивые либо мудрые мысли…

– Я сказала «высокие и чистые», а о красоте не говорила ни слова. Хотя высокие и чистые помыслы, несомненно, по-своему красивы. Давай покажу. – С этими словами она подняла мою руку и прижала ее к своей груди. Ладонь моя легла на мягкий, теплый холмик с маленьким и твердым, точно вишенка, соском. – Что стало с твоими помыслами? – спросила она. – Разве не сделались они ниже, стоило лишь мне сделать внешний мир приятнее для тебя?

– Где тебя выучили всему этому? – спросил я в свою очередь.

В уголках глаз Доркас тотчас же выступили слезы, прозрачные, словно хрусталики. От мудрости ее не осталось и следа.

Берег, на котором росли аверны, оказался менее заболоченным. После долгого пути по сырой, прогибающейся под ногами осоке странно было снова ступить на относительно твердую землю. Причалили мы в некотором отдалении от цветов, но отсюда уже было хорошо видно, что это – не просто белые крапинки на берегу, но растения вполне определенного цвета, формы и размеров.

– Ведь эти цветы – не местные? Не с Урса? – спросил я.

Никто не ответил – пожалуй, я говорил слишком тихо и просто не был услышан никем, кроме, может быть, Доркас.

Столь жесткие, геометрически правильные растения наверняка появились на свет под неким чужим солнцем. Листья их были черны, словно спина скарабея, но их чернота имела странный, очень насыщенный и в то же время прозрачный оттенок. Казалось, они сохранили в себе цвета спектра той безмерно далекой от нас звезды, что испепелила или, напротив, породила жизнь в их родном мире.

Мы пошли к ним. Агия оказалась впереди. Мы с Доркас последовали за нею, а за нами пошел и Хильдегрин.

Каждый лист этих растений был тверд, словно лезвие кинжала, а остротою своей удовлетворил бы даже мастера Гурло. Цветы – белые, с наполовину сомкнутыми лепестками – казались воплощенной девственностью, оберегаемой сотнями клинков. Крупные и пышные лепестки их казались бы совсем растрепанными, не образуй они все вместе сложный округлый орнамент, притягивающий взгляд, будто вращающийся волчок с нарисованной на нем спиралью.