Книга Нового Солнца. Том 1 - Вулф Джин Родман. Страница 60

– А третья? – спросила Доркас.

– Третья ипостась – воплощение Панкреатора. Поскольку все в мире берет свое начало в Панкреаторе и им же приводится в движение, весь мир есть воплощение его воли. В этом – реальность высшего порядка.

– Выходит, то, что мы видели, – небесное знамение? Я покачал головой.

– В книге сказано, будто небесным знамением является все вокруг нас. И столб в этой ограде, и то, как ветви того дерева нависают над ней… Некоторые из знамений выражают эту третью ипостась с большей готовностью, нежели прочие.

Шагов сто после этого мы прошли в молчании. Затем Доркас заговорила:

– Пожалуй, если то, что написано в книге шатлены Теклы, правда, то у людей все наоборот. Мы видели, как огромное здание взмыло в воздух и пропало, верно?

– Я видел лишь, как оно висело над городом. Оно в самом деле взлетало вверх?

Доркас кивнула. Светлые волосы ее блеснули в свете луны.

– По-моему, третья, как ты говорил, ипостась – очевидна. Вторую найти труднее, а первую – казалось бы, самую простую – вовсе невозможно.

Я хотел сказать, что понимаю ее – по крайней мере, насчет первой ипостаси, но тут в некотором отдалении от нас раздался грохот – раскатистый, точно гром.

– Что это?! – воскликнула Доркас, схватив меня за руку.

Прикосновение ее маленькой, теплой ладони оказалось очень приятным.

– Не знаю. Похоже, это – за той рощицей впереди.

– Да, – кивнула она, – теперь я слышу голоса.

– Значит, твой слух острее моего.

За рощицей снова загрохотало – еще громче и продолжительнее прежнего. Впрочем, наверное, мы просто подошли ближе. Мне показалось, что сквозь заросли молодых буков пробивается свет огней.

– Вон там! – Доркас указала куда-то чуть севернее деревьев. – Это не звезда – слишком низко и слишком быстро движется.

– Наверное, фонарь. На крыше фургона или в чьей-то руке.

Грохот возобновился, и на этот раз я узнал в нем барабанную дробь. Теперь и я слышал голоса, и один из них звучал еще басовитее и, пожалуй, громче, чем барабан.

Обогнув рощу, мы увидели с полсотни человек, собравшихся вокруг небольшого помоста. На помосте, меж двух пылающих факелов, возвышался великан, державший под мышкой, на манер тамтама, литавру. Справа от него стоял богато одетый человек небольшого роста, а слева – самая чувственная и прекрасная из всех виденных мною женщин, почти нагая.

– Что ж, все в сборе, – громко и быстро говорил маленький человек. – Все в сборе. Кто у нас тут? Любовь и красота? – Он указал на женщину. – Сила? Храбрость? – Взмах тростью в сторону великана. – Хитрость? Таинственность? – Он ударил себя в грудь. – Порок? – Снова жест в сторону великана. – И… взгляните-ка, кто к нам пожаловал! Наш старый враг, Смерть! Рано ли, поздно, но он приходит обязательно!

С этими словами он указал на меня, и лица публики – все как одно повернулись в нашу сторону.

То были Балдандерс с доктором Талосом. Что же они, вездесущи? Женщину, насколько мне помнилось, я видел впервые.

– Смерть! – говорил доктор Талое. – Смерть явилась к нам! Вчера и сегодня я думал, что ты не придешь никогда! Извини, старый друг, ошибся!

Я ждал, что публика рассмеется его мрачноватой шутке, но – нет. Два-три человека что-то пробормотали себе под нос, какая-то старуха плюнула в ладонь и двумя пальцами указала на землю.

– Кого же привел он с собой? – Доктор Талое подался вперед, рассматривая Доркас в свете факелов. – Ну конечно, Невинность! Вот теперь и вправду все в сборе! Представление вот-вот начнется! Нервных просим не смотреть! Никогда в жизни не видели вы ничего подобного! Все в сборе! Все на местах!

Тем временем прекрасная женщина исчезла. Магнетизм в голосе доктора был столь силен, что я даже не заметил ее ухода.

Опиши я сейчас пьесу доктора Талоса такой, какой она показалась мне, одному из участвовавших в представлении, вы просто не поймете ничего. Если же я опишу ее так, как видела ее публика (что я и намерен сделать, ибо для данного повествования так будет правильнее), вы мне, наверное, не поверите. В драме сей, представленной силами пяти человек, двое из которых выступали впервые и даже не знали ролей, маршем шли армии, играли оркестры, падал снег и сам Урс содрогался. Да, доктор многого требовал от воображения зрителей, но призвал себе на помощь комментарии, простую и действенную механику, тени-силуэты, падавшие на экран, голографические проекторы, шумовые эффекты, зеркальные задники и прочие доступные сценические средства, и в целом удивительно преуспел, о чем свидетельствовали рыдания, вопли и вздохи, время от времени доносившиеся до нас из темноты.

И все же он потерпел поражение. Ему хотелось общения, он жаждал поведать публике великую историю, существовавшую лишь в его голове и неспособную воплотиться в простые слова, однако ни один зритель (а уж тем более – мы, двигавшиеся по сцене и говорившие по его указке) так и не понял толком, о чем она. Это (как говорил доктор Талое) можно было бы выразить лишь колокольным звоном, грохотом взрывов да – порой – ритуальными позами. Но под конец оказалось, что даже этих средств недостаточно. Там была сцена, в которой доктор Талое дрался с Балдандерсом, пока они не разбили лица друг друга в кровь; была сцена, в которой Балдандерс разыскивал объятую ужасом Иоленту (так звали прекраснейшую из женщин) в залах подземного дворца, и в конце концов сел на крышку сундука, в котором она пряталась. В заключительной части сцена превратилась в комнату для допросов, Балдандерс, доктор и Доркас с Иолентой были привязаны к разнообразным пыточным конструкциям, и каждого из них я – на глазах затаившей дыхание публики – подверг пыткам, столь же экзотичным, сколь и неэффективным, если применить их на деле. В этой сцене я не мог не заметить, как странно заропотала публика, когда я готовился якобы вывернуть из суставов ноги Доркас. Я не знал, что зрителям полагалось увидеть, как Балдандерс освобождается от оков. Цепь его с лязгом упала на помост, несколько женщин завизжали. Я украдкой оглянулся на доктора в ожидании указаний, но он, освободившись еще раньше Балдандерса, уже прыгнул к краю помоста.

– Табло! – крикнул он. – Табло!. Я уже знал, что это означает, и замер на месте.

– Почтеннейшая публика! Сколь восхитительно внимание, коим почтили вы наше представление! Теперь мы покорнейше просим поделиться с нами не только вашим драгоценным временем, но и содержимым ваших кошельков! В заключительной части пьесы вы увидите, что случится дальше, после того, как чудовище, наконец, вырвалось на свободу!

Доктор протянул к публике свою высокую шляпу, и в нее со звоном упали несколько монет. Не удовлетворившись этим, он спрыгнул в публику и пошел по рядам.

– Помните: чудовище на свободе, и теперь ничто не мешает удовлетворению его звериных желаний! Помните, что я, его мучитель, ныне связан и отдан ему на милость! Помните, что вы еще не раскрыли – благодарю тебя, сьер! – тайны загадочной фигуры, мелькнувшей в окне перед взором Графини! Спасибо. Помните, что там, над подземельем, которое сейчас перед вами, плачущая статуя – спасибо – все еще роет землю под корнями рябины! Ну же! Вы щедро поделились с нами своим временем – не скупитесь же, когда дело дошло до денег! Некоторые воистину проявили щедрость, но ведь мы представляем для всех! Где же серебряные азими, что дождем должны сыпаться в мою старую шляпу?! Не заставляйте троих платить за всех! У кого нет азими, сойдет и орихальк, а уж аэс-то найдется в каждом кармане!

В конце концов доктор удовлетворился собранным и, быстро вернувшись на место, скользнул в свои путы, которыми якобы накрепко был привязан к доске, усеянной острыми шипами. Балдандерс заревел и потянулся ко мне, выставив на обозрение публики вторую цепь, удерживавшую его на месте.

– Заметь его, – шепнул мне доктор Талое. – Отбивайся факелом.

Я сделал вид, будто только сейчас заметил, что руки Балдандерса свободны, и выдернул из гнезда в углу сцены факел. В тот же миг оба факела страшно зашипели, вспыхнули голубым и зеленым пламенем, осыпали сцену снопами искр, но огонь тут же приугас, языки его съежились до обычного размера. Я ткнул факелом в Балдандерса и, повинуясь указаниям доктора, закричал: