Никогда не отпущу тебя (ЛП) - Регнери Кэти. Страница 10

Когда она сошла с дороги на пыльную тропинку, то сразу поняла, что в этом месте уже много лет никто не живет. Все заросло высокой травой, а краска на доме и сарае облупилась еще больше, чем три года назад. Но, что важнее, в этом месте царила атмосфера смерти: ни животных, ни людей, ни страха, ни надежды, ни жизни. Пустота. Как в вакууме.

Подойдя к заброшенному дому, Гризельда увидела, что в нескольких окнах были выбиты стекла, а на крыльце в углу просел пол. Прямо там, где в тени на табуретке сидел Калеб Фостер, снова и снова зачитывая вслух своим громовым, вселяющим ужас, голосом Левит и Второзаконие, пока Гризельда и Холден часами работали в саду под палящим солнцем.

«Он открыл наготу сестры своей: грех свой понесет он… Проклят да будет тот, кто ляжет с сестрою своею…»

Ей было отвратительно, что она знала эти слова наизусть. Ей было отвратительно, что они автоматически пронеслись у нее в голове, как только она посмотрела на крыльцо. Ей было отвратительно, что ее сознание уже никогда от них не освободится.

К входной двери и двум столбам на крыльце были приклеены уведомления о торгах, которые легко подрагивали на теплом полуденном ветру. У основания столбов лежали две длинные, ржавые металлические цепи, их концы были спрятаны где-то под крыльцом. Гризельде не требовалось видеть эти цепи, чтобы знать, что у них на концах. У нее дрогнули лодыжки от воспоминания о тесных металлических кандалах, которые она должна была носить в дни работы в саду — кандалы, которые держали ее на привязи у крыльца.

Взглянув на маленький садовый участок, где впервые рассказала Холдену о своем плане побега, она вздрогнула. Теперь там не было ничего, кроме мертвой, сухой земли, хотя она все же разглядела несколько десятков грядок, которые они кропотливо создавали и возделывали. Она практически слышала звон длинных-длинных металлических цепей, который в самом начале казался почти мелодичным. Он звучал при каждом их шаге, как рождественские колокольчики. Как надежда на спасение.

— О, Холден, — заплакала она, опускаясь на нижнюю ступеньку крыльца. У нее ныли ноги, и жгло глаза от слез. — Холден, мне так жаль.

Что она ожидала здесь найти? Поджидающего ее шестнадцатилетнего Холдена? Веснушчатого, высокого и здорового, с улыбкой машущего ей рукой? Глупая девчонка. Они сказали ей, что его там нет, и его нет. Нет. Проделать такой долгий путь, только чтобы ничего не найти.

Она бросила взгляд на заднюю часть дома, представляя себе двери в подвал. В конце дня, когда они должны были возвращаться в темную яму, Калеб Фостер в одной руке держал их цепи и открывал все наружные двери. Старые, добротные двери скрипели и гремели, и только перед тем, как они начинали спускаться по крошащимся цементным ступенькам, он расстёгивал на их лодыжках кандалы. После того, как он запирал Гризельду в ее камере, он уходил — на некоторое время, по меньшей мере, до утра — хлопнув над их головами двумя дверями, и повернув в замке ключ.

И она осмелилась вернуться туда, где испытала так много боли?

И хотя Гризельда не хотела вспоминать самые неприятные моменты ее детства, удивительное противоречие ее жизни состояло в том, что мрачные времена были также и одними из самых лучших и светлых, потому что Холден проживал эти темные моменты вместе с ней. Как искра света во тьме, как надежда в разгар глубокого, страшного отчаяния, он был ее единственной радостью, ее основным источником утешения, силы и смысла. Она изо всех сил старалась не забыть его. Даже когда это причиняло столько боли, что внутри все пылало и пульсировало, а ее горе было столь неодолимым, что ей хотелось умереть, она все равно старалась не забыть тысячу ночей в подвале Калеба Фостера. Она старалась не забыть звук голоса Холдена, цвет его глаз, прикосновение его пальцев к ее лицу, его дыхание на своей коже. Она продолжала жить, только потому, что вполне возможно, он тоже еще жив.

Потянувшись к покосившимся дверям подвала, она с удивлением обнаружила, что цепь и навесной замок исчезли. Осмотревшись, она их нашла. Цепь, как ржавая змея, гнила в высокой траве рядом с погребом, там, где она бросила ее после того, как в то утро спустя три года взломала замок.

Это говорило ей кое о чем, чего не узнала полиция: после побега Холдена не запирали в подвале. Калеб Фостер с Холденом сразу же уехали. Скорее всего, они уехали отсюда даже задолго до того, как Гризельда добралась до Чарльстауна.

Она сделала глубокий вдох, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, и открыла сначала одну прогнившую деревянную дверь, затем другую. Страх сковывал ее движения, однако, мельком взглянув на заходящее солнце, она медленно спустилась по лестнице.

Добравшись до нижней ступени, Гризельда глубоко вдохнула, давая глазам привыкнуть к тусклому свету, струящемуся из открытой двери за ее спиной. В подвале стоял до боли знакомый запах земли и плесени. У нее комок подступил к горлу, когда она шагнула в небольшое помещение с низким потолком. Ноги на что-то наткнулись, и оно с грохотом покатилось по слежавшемуся грязному полу, и, когда она поняла, что это была жестяная миска Холдена, из глубины ее горла вырвался слабый звук, похожий на надрывистый всхлип. Она наклонилась и подняла ее. Теребя пальцами края миски, она прижала ее к груди, как талисман.

Слева от нее стояла старая железная койка с тонким матрасом в коричневую полоску, на котором спал Холден. Осторожно шагая по комнате и все еще сжимая в руках миску, она остановилась рядом с ней, по лицу текли слезы. Она немного отодвинула койку от стены, и там, едва заметно, так, чтобы не увидел Хозяин, были нацарапаны буквы Г+Х.

***

— Холден, расскажи мне про твоих маму и папу, — прошептала она в абсолютную, холодную тишину.

Хотя она чувствовала, как его грудь слегка давит на ее, как каждые пять секунд или около того, его дыхание согревает ей шею, она ничего не видела. Вокруг было чернее черной ночи, такая всепоглощающая и кромешная тьма, что можно было подумать, что весь мир исчез.

Они оба очень устали после целого дня работы в саду под надзором пронзительных глаз Хозяина, следящих за каждым их шагом. Они быстро усвоили, что если рука Холдена коснется руки Гризельды, или ее взгляд дольше обычного задержится на Холдене, это непременно повлечет за собой побои. В зависимости от настроения Хозяина, который мог просто вырубить на несколько часов, или заставить тебя весь оставшийся день корчиться от боли. В первый раз, на то, чтобы зажили разбитые ребра Холдена, ушло несколько недель. А у Гризельды на подбородке до сих пор был виден след, оставшийся у нее после того как Хозяин спустя несколько дней разбил ей лицо. Он не очень удачно зажил. Когда она проводила по нему пальцами, то чувствовала неровный, бугристый шрам, который теперь, скорее всего, останется навсегда.

Гризельда сосредоточилась на дыхании Холдена, на теплой, успокаивающей руке, лежащей у нее на бедре. У нее слипались глаза, с Холденом было на много теплее, чем в ее собственной кровати, но она знала, что это лучше, чем поддаться усталости и уснуть вместе. Если такое когда-нибудь случится, Хозяин обязательно их убьет.

Холден задержал дыхание.

— Т-т-ты это слышала?

Гризельда перестала дышать, все ее тело напряглось, готовое скатиться на пол с кровати Холдена и быстро переползти к обшитой панелями стене, которая разделяла их камеры. За два месяца их заточения Холден обнаружил в стене плохо закрепленную панель, и Гризельда научилась мастерски скатываться, ползти, без малейшего скрипа сдвигать незакрепленную панель и возвращаться в свою комнату.

Пока что Хозяин никогда не заставал их вместе, и за последние два года это стало для них единственным спасением, каждый вечер перед сном обретать покой в объятиях друг друга.

Она услышала низкий вой за дверью в верхней части лестницы.

— Каттер, — прошептала Гризельда, прислушиваясь к звуку его когтей, цокающих по полу наверху. Как только они услышали, что шаги удаляются, оба с облегчением выдохнули. Это был не Хозяин, готовый спуститься вниз, чтобы преподать свои “уроки”.