Милый мой волшебник (СИ) - Гребёнкин Александр Тарасович. Страница 12

Долго еще была видна ее фигура в свете фонарей, а потом пропала. И ощутил я такую тоску, что не передать, и, когда в полутьме подошел мой автобус, я шагнул к нему, как вдруг кто-то сзади говорит:

- Молодой человек, вы забыли...

Оборачиваюсь, смотрю - стоит немолодая женщина в очках, скорее даже старушка – «божий одуванчик», протягивает мне сумочку и зонтик. Как я сейчас понимаю, это и была сама Судьба в виде этой женщины.

Поблагодарил я ее, взял эти вещи, но автобус – то не стал ждать, дверь захлопнулась, и он двинулся. А я остался стоять. Гляжу, а старушки-то нет, может пошла куда, а может как-то быстро и незаметно в автобус села?

Не стал я ждать – побежал по аллее, вдыхая запах молодых листьев, стал искать девушку. Ведь я был уверен, это были ее вещи, но девушку конечно не нашел.

Автобуса ждать не стал – так и побрел в общагу с этой сумочкой и зонтиком. Помню, даже насмешки товарищей вызвал – с дамской сумкой приперся!

Помню осмотрел я ее: губная помада, открытки киноактеров, духи «Дзинтарс», комсомольский билет на имя Хорошевской Елены Казимировны. Где же живет, работает, а быть может и учиться эта Елена, подумал тогда я, очарованный находкой, ведь она рождала столько тайных надежд в душе.

При детальном исследовании выяснилось, что скорее всего учится! В сумочке находился сборник документов для семинаров. Я полистал эту книжечку, содержавшую выдержки изречений древних философов и вопросы к ним. Итак, Елена училась на гуманитарном факультете, судя по штампу – в нашем университете!

Я помню тот яркий весенний день, когда я отпросился с работы и, волнуясь, поехал к университету, старинное здание которого казалось незыблемой глыбой. В университет, понятное дело, не пропустили, а Хорошевской попросили оставить записку. Я написал ей кратко о находке, оставил адрес своего общежития. Немного разочарованный я сходил по ступенькам между двух каменных львов, намертво застывших по бокам лестницы. Оставалось надеяться и ждать. Я бродил по городскому саду, был в кино, а уезжал из порта. Как вдруг, на столбе у остановки, где нашел сумочку, увидел объявление о пропаже, подпись «Елена» и указанный адрес, куда нужно занести находку. Ах, почему я не пришел сюда ранее?

Словно метеор ринулся я по адресу! Елена жила в одной из новеньких кирпичных пятиэтажек, в недавно созданном микрорайоне в отдаленной части города. Здесь были еще груды стройматериала, необорудованные детские площадки. Помню, что из чьего-то окна звучала песня Ободзинского, прямо-таки идеально ложившаяся на ситуацию:

«Может ты звезда моя, может ты судьба моя

Может ты любовь моя, а может быть мираж?»

Она была дома – смуглая, покоряющая своей южной красотой, соболиными бровями, глазами – цвета спелого каштана, а с нею был и он – длинноволосый, высокий красавец. Наверное, помирились – подумал я.

Я помню, что она тогда еще сказала:

«Вот ведь есть добрые люди на свете. Большое спасибо».

Все было в пределах вежливости, снисходительно тепло. Она сверкнула черными очами, была в роскошных расклешенных джинсах, а он, закурив, втянул меня в комнату, предложив выпить. О, как я мог отказаться?

Звали его Костей.

О, знал ли он, какого троянского коня он втягивает в квартиру, как он поневоле готовит себе соперника. Ибо я уже был влюблен в нее, и старался быть разговорчивым и смелым, чтобы завоевать расположение и доверие, а позже – и хорошим другом, вхожим в дом на все праздники.

Елена всегда привечала меня, а на Новый год даже поцеловала и приняла мои горячие стихи, а к восьмому марта цветы. Костя вовсе не возражал, даже подружился со мной, хотя никогда отдельно, как друзья, мы с ним не встречались.

Я все мечтал сделать ей признание, но был тогда робок, не очень высокого мнения о своей внешности и несмел, так все ходил к ней, да не решился сделать этого.

А на вечеринках, когда звучал громко проигрыватель с «Аббой», я сидел в уголке, ловил ее взгляд и улыбку и глядел, как она танцует, извиваясь всем гибким и длинным телом, легкая, будто инопланетная девушка откуда-то из Кассиопеи, и большой радостью для меня было ее приглашение на танец. Тогда я вдыхал ее «Дзинтарс», обнимал ее инопланетное тело, и сам улетал куда-то к Кассиопее или Андромеде, мог даже прикоснуться губами к ее шее, и даже к ее алому рту, с нежным, легким пушком под губой – у нас были свободные нравы, и кое-что было гранью допущения.

Мы ходили на пляж, в жаркие желтые дни плавали компанией на стареньком прогулочном пароходике, на острове ныряли с камней в скользкую глубину, и когда она выходила из воды в облепившем стройное тело купальнике – вся моя душа ликовала, а тело напрягалось, я чувствовал, что желаю ее остро и безнадежно, так как Костя всегда был рядом, и его «государево око» было недремлющим. Чтобы скрыть свое смущение я ликовал и смеялся, шутил и в тот же день получил приглашение на свадьбу.

Был золотой сентябрь, остро пахло краснобокими яблоками и свежесрезанными цветами. Я был в нарядном костюме, был в важной роли свидетеля и провожал в новую жизнь девушку, которую любил.

Я был остроумен в этот день, и, наверное, неумеренно пил, потому что, когда за полночь вернулся домой, то просто свалился и рыдал от горя.

Я долго смотрел на портрет Елены, на которым мы в обнимку были засняты Костей же во время волшебного южного счастья на Азове, вспоминал свой сегодняшний танец с невестой... Последний танец на свадьбе, когда она еще казалась свободной, не скомканной Костиными руками, и потому блестевшая жгучей, горячей красотой, и я представлял, как эта красота поблекнет в семейной жизни, как увядает сорванный цветок, как уйдет ее неумеренная веселость и погрустнеет она, как грустит природа осенью. И, используя свой последний шанс, а быть может, под воздействием головокружительных затей вина, я поцеловал ее в сладкие бархатные губы, и отвел к жениху.

Я так тогда размышлял, глядя на портрет, а потом тихо спрятал его.

Проснулся я в тот день поздно, с тяжелой головой, выпил вина, привел себя в порядок, оделся и пошел к ним на квартиру, где была назначена встреча родных и близких в тесном кругу за праздничным столом.

Я шел по городу, и ноги меня несли не туда, помню только, что я оказался в парке, долго думал, как ей признаться в любви, но так и не признался, не решился...

Годы летели, и она не увядала, и я продолжал ее любить на расстоянии. Я приходил к ним, у них с Костей, конечно, были разлады, но, в целом-то, все было хорошо, и они любили друг друга, и я пытался полюбить другую, но остался бобылем на всю жизнь.

Я оказался романтиком-однолюбом, жил один, потом начал писать сказки, посвящая их несуществующим дочерям и сыновьям.

... Его я различил за сотню голов, он стоял на песке, у самой воды и плакал. Это был светловолосый мальчишка лет пяти, он потерялся, и я успокаивал его. Я ему говорил, что мы обязательно найдем его маму, и, помню, что мы обошли весь пляж, но так ее и не нашли, купили мороженое и пошли к корпусу, где жили отдыхающие, и, наконец-то, увидели маму, бегущую по аллейке. Звали ее Аглая, она была пышной блондинкой, доброй, хотя и несколько рассеянной, порывистой и необязательной.

Мы встречались ежедневно, но больше я подружился с Корнюшей (так звали мальчика), а Аглая была мне благодарна. Корнюшу я учил плавать, спускаться с горки и нырять с трамплина, строить крепости и замки из песка, мастерить парусные кораблики, водил его в тир и в кино. И добродушно-рассеянная мать никак не могла налюбоваться на нашу дружбу. Она очень радовалась моим приходам, и, в конце концов, я стал приходить и по вечерам, и при закатном солнце, читал Корнюше свои и чужие сказки и клятвенно обещал, что напишу сказку и для него. Аглая всячески склоняла меня оставаться на ночь, и когда поздно мальчишка засыпал, то жаркие поцелуи и жадное до ласк тело Аглаи было к моим услугам, и так продолжалось целый двадцать пять ночей, и я никак не решался признаться ей, что люблю другую женщину... А потом пришло время прощаться. Аглая плакала, просила не забывать, и я что-то обещал, потом вернулся домой, исхудавший и подтянутый, и часть обещаний выполнил. Написал сказку для Корнелия о счастливой любви, о том, что он станет добрым волшебником, будет помогать людям, послал её ему в подарок ко дню рождения, переписывался с Аглаей, а потом как-то все заглохло. Жил тогда я далеко, да творческие и издательские дела затянули меня в свой водоворот.