Дети времени (Дети века) - Гамсун Кнут. Страница 18

– Я думаю, Виллац здесь просто избегается, – сказал жене поручик.– Он научился неприличным словам и ругаться. Пора ему уезжать отсюда.

– Может быть, он учится этим новым словам от Даверданы и ее брата, – ответила жена.– Уж не знаю, от кого больше.

– От Даверданы? – спокойно переспросил поручик.– A propos. Экономка может совсем взять ее в свое распоряжение.

– Она не будет больше служить вам?

– Нет; она дотронулась до азбуки…

– До какой азбуки?

– До азбуки мальчика. Вы этого не помните, но у меня она висит на стене с того самого времени, как он был маленький, и я смотрю на нее. Большая картонная азбука. Она до нее дотронулась.

С тех пор, как он начал говорить, на лице фру Адельгейд появилась улыбка, и сам поручик улыбнулся, так доволен он был в эту минуту.

– Это моя слабая жилка, – сказал он, – когда Виллац уедет, соберу кое-какую мелочь, оставшуюся после него. Я думаю, что, если вы в то же время поедете в Ганновер, то можете захватить мальчика с собой.

– Куда вы посылаете Виллаца?

– Вы немка, – говорит поручик неуверенно.– Представьте себе, в Англию. В Харроу; у Фредерика там есть знакомые: конечно, в Англию.

– А меня отправляете в Ганновер?

– К сожалению, придется сделать небольшой крюк по дороге в Харроу. Но при хорошей погоде, я думаю, и вы будете не прочь совершить маленькую поездку; это освежит. Можете взять свою горничную.

В ней вдруг пробуждается подозрение; она подходит к окну и смотрит в сад. Она стоит и улыбается, но на этот раз улыбка грустная.

– Какого вы мнения?

– Я?

– Вам план, кажется, не нравится?

– Необходимо отослать Виллаца?

– Он весь день в людской, а когда приходит, садится за фортепиано.

– Его можно бы направить иначе, взяв в дом учителя.

– Есть и другой исход.

– Я не поеду в Ганновер, – говорит она. Молчание.

– Вот как! – сказал, наконец, поручик. Она повернулась к нему.

– Очень просто. Я начинаю понимать!

Что такое? Его раздражает ее иронический тон; не стоит ли он перед ней, олицетворяя саму предупредительность? Он чуть было не дал ей понять, как она заблуждается, но сейчас сообразил, что это было бы не ко времени и ни к чему не привело.

– Вы напрасно рассчитываете, – сказала она.– С вашей стороны это плохой и коварный поступок.

– Как вы говорите?

– Мне так кажется.

– Так я поступаю дурно и коварно? Но ваше всегдашнее указывание на мои ошибки ведь не исправит меня. Мои недостатки… Я уже перестал интересоваться ими.

– И скажу, – вдруг перебивает она, – что давно, в прежние времена, я не ожидала от вас ничего подобного.

– Напрасно вы говорите так; это не умно с вашей стороны. Разве вы не видите, что бросаете тень на вашу собственную способность судить о человеке?

– Пустяки. Я была ребенком.

– Ребенком. Да вспомните…

– Я была ребенком.

Теперь война объявлена, и фру Адельгейд не щадит мужа, но нападает сильно, ловко. Брови у нее поднялись, и она смотрит на него со стороны из-под опущенных век… С какой иронией она говорила:

– Вы хотели успокоить меня, устранив ее от прислуживания вам? А мне предлагали уехать? Остается поблагодарить вас.

Много неприятного пришлось ему выслушать от нее, но ему казалось, что он слышит что-то приятное – прямо сказать – радостное. Он чувствовал, что готов идти ей навстречу и сказать ей что-нибудь, уверив в чем-нибудь. Но она, конечно, не ждала этого от него ничего и не обернулась к нему.

– Благодарю вас, – сказала она и ушла.

Может быть, ему удастся переговорить с ней, и он скажет:

– Я так давно желал успокоить вас, хотя и не думал, что вы нуждаетесь в успокоении в этом отношении.

Он ходил за ней целый день, но она была непримирима, избегала его и, наконец, пошла смотреть на работы у Хольменгро. За ужином ему не удалось сказать ей ничего, потому что пришел Хольменгро, и когда она ушла к себе, было уже поздно. Ему следовало бы поспешить.

Вечером он вышел в сад. Ее окно, как всегда, было открыто; он слышал ее шаги в комнате; в нем проснулось чувство вины, и он тихонько спросил:

– Фру Адельгейд, ваша дверь заперта? Мне только хотелось бы…

– Да… Я уже легла, – ответила она.

На следующее утро поручик снова выехал верхом. Его верховые прогулки прервались во время посещения Кольдевинов, теперь ему было удовольствием снова вскочить в седло и далеко окинуть глазом землю и море. «Эй, вороной, ты застоялся и горячишься!»

Поручик спустился до главной дороги. Он ехал спокойно, легким кентером. Вдруг он услыхал окрик: «Береги-и-сь!» Поручик ехал дальше, не такой он был человек, чтобы остановиться по дороге; кто смел окликать его?

Раздался взрыв.

В следующее мгновение разразилась катастрофа, конь взвился на дыбы, поддал задом, сделал скачок в сторону, всадник потерял равновесие, он повис на одну сторону; конь понес его по дороге, земля грохотала под копытами; все дальше и дальше несся конь – мимо домов и садов; всадник все ниже и ниже опускался на одну сторону. Седло соскользнуло; теперь вопрос нескольких секунд!..

Мгновения драгоценны. У всадника одна нога на спине лошади, другая запуталась; он не может пошевелиться; наконец, ругаясь, он поднимается изпод лошади, карабкается с помощью рук на ее шею, схватившись за гриву, стальной силой своих рук поднимается на воздух и садится. В эту минуту седло сваливается; лошадь споткнулась; она поднялась было, но снова споткнулась.

Что это? Разве он не может ехать дальше? Лошадь поднялась на передние ноги и опять упала, поднялась вторично и снова споткнулась и, храпя, тряслась всем телом. Поручик высвободил, наконец, запутавшуюся ногу и мог слезть через голову лошади. Он поправил седло и поднял коня на ноги.

Он снова поехал, как всегда, шагом по направлению к дому. Ему встречался народ, спешивший к нему: его собственный работник Мартин, чужие рабочие и десятники, наконец, сам Хольменгро, ужасно встревоженный и приписывавший себе вину этого взрыва, этого грохота.

Не пострадал ли сам поручик? А лошадь?

Поручик увидал жену, спешившую из усадьбы, и хотел поехать ей навстречу, чтобы сократить ее путь. Поэтому он не останавливается и только кратко отвечает встревоженным людям.

– Она споткнулась? Почему?.. Вы упали? – спрашивала поспешно жена.– Вы не ушиблены?

– Я не упал, – ответил он.

– Правда? Как это случилось? Как легко могло произойти несчастье! Вы не ранены?

– Нет, – ответил он.

В ее тоне он мог слышать ее радость, что он по крайней мере жив, но он, вероятно, ехал недостаточно осторожно; не шагом по своему обыкновению.

– А лошадь? – спросила она. – Я слышала, что она испугалась взрыва. Я этого не понимаю; разве вы не держали поводья? Взрыв такая простая вещь.

– Да, простая вещь.

– Не правда ли, взрыв – ровно ничего? Конечно, надо уметь сидеть на коне. Но ведь вы старый ездок.

– A propos, – сказала она, как бы вспомнив о чем-то другом, – вы должны остерегаться взрывов некоторое время, когда будете ездить верхом. При взрыве мины такой грохот!

– Я не боюсь взрывов мин, – ответил поручик.– Этого еще недоставало!

Она потрепала лошадь по шее, говоря:

– И какой же ты глупый! Подумай, ты был на войне и вдруг испугался грохота!

Поручик заявляет:

– Чтобы не забыть! Через неделю мы с Виллацем уезжаем в Англию. Вы, может быть, позаботитесь приготовить его вещи?

У поручика не было причины заводить неприятности с фру Адельгейд, да он и не имел уже к тому желания.

Вечером он сидел один и раскладывал пасьянс, как старая барыня. Давердана уже не читала, и ему надо было чем-нибудь заменить ее, – пасьянсом, ручной работой, женским занятием…

На следующее утро он снова выехал на прогулку; он желал взрыва, но все оставалось тихо; до него долетали песни каменщиков, тесавших камни для новой набережной; грохота не было слышно. Это противоречило его видам, и он пожелал получить объяснение. Бывали взрывы в продолжение дня, но как только поручик собирался выезжать на прогулку, водворялась тишина. Как будто кто сторожил его. Замечательнее всего было, что тишина наступала с той минуты, как он отдавал приказание седлать лошадь, еще прежде, чем он успевал выехать. Чем это можно было объяснить?