Сыщик Брок. Дилогия (СИ ) - Буторин Андрей Русланович. Страница 108

– Понятно… Только зачем ты такую песню нехорошую выбрала для примера? Ее ведь знаешь кто пел? – нахмурился Мирон.

– Ой, – зажала рот ладошкой Саша. – Я и забыла. Для вас же они врагами были?

– А для вас друзьями, что ли? – совсем грозно свел брови юноша.

– Вы еще подеритесь, – тоном киношного генерала произнес Брок. – На политической, так сказать, почве. Кстати, доченька, Мирону трудно будет с нами играть. Или нам с ним… Нам ведь придется выбирать только старые песни. Вряд ли в этом мире Киркоров, или там – Кобзон, например, существуют. А если и существуют, то уж сомневаюсь, знаете ли, что они те же самые песни поют. Не думай, как говорится, о секундах свысока или, извините за выражение, зайка моя…

– Ну почему же, – сказал вдруг Мирон, – Кобзон очень даже хорошие песни поет. Патриотические. Во славу Императорского Дома в основном. Он даже на коронации пел. Императору очень его исполнение нравится.

– Вряд ли он царю-батюшке пел то же самое, что в нашем мире – Генеральным секретарям, – заметил Брок.

– А что он им пел? И кто они такие, секретари эти? – заинтересовался парень. Но Брок, опасаясь затеять новый идеологический спор, от объяснений воздержался, а сказал следующее:

– Да какая разница? Мне вообще этот Кобзон, пардон за каламбур, абсолютно параллелен. Давайте играть лучше! Вот, я как раз и песенку вспомнил, которую, так сказать, все присутствующие знать должны. Слушайте: «Лес, нет лес вот здесь, остановка близка стоит. За тем лесом звонким согревался ездок».

– Ну, это просто, – заулыбался Мирон и вдруг красивым, сочным и густым баритоном пропел: – Степь да степь круго-о-ом! Путь далек лежи-и-ит… В той степи-и глухо-ой за-амерзал ямщи-и-ик!..

– Угадал, – шлепнул кулаком по ладони сыщик, – ешкин ты кот! Давай ты теперь загадывай.

– Пап, а что это у тебя за присказка идиотская появилась? – нахмурилась Сашенька.

– Про кота-то? – засмущался Брок. – Да от клиента одного, видишь ли… Прицепилась, ничего поделать не могу.

– Отцепляй. Мне она очень не нравится. Не к лицу тебе.

– Ну, знаешь ли!.. Мое лицо, что хочу, то и цепляю.

– Перестаньте, не ссорьтесь, – поднял руки Мирон. – Слушайте строчку из песни! – И он заговорил размеренным речитативом с подвываниями, словно провинциальный поэт на вечере встречи единомышленников: – Подо мно-о-ой раздви-и-инулась струбци-и-иной че-о-орная тьма-а!..

– Ужас какой, – поежилась Сашенька и даже остановилась. – Вот это уж точно что-то из вашего, из параллельного… Струбцина какая-то…

– Струбцина – это инструмент такой, – пояснил сыщик. – Сжимает что-нибудь друг с другом. У мясорубок старых снизу такая была, чтобы их к столу крепить, например. Только вот что это за песня, я тоже не знаю. Может, и правда про мясорубку? Так сказать, ужасы войны воспевает. Как раз Мирон и выл соответствующе… Словно сирена. Не та, которая в древних мифах на острове в океане, если можно так выразиться, а та, что «воздушная тревога» и прочие прелести.

Мирон развеселился. Пожалуй, впервые за все время знакомства отец с дочерью видели его таким. Юноша подпрыгивал, приседал, прижимая руки к животу, и хохотал, хохотал, хохотал… И делал он это столь заразительно, что Сашенька невольно стала подхохатывать. Словно эдакий бэквокал. А заодно и подтанцовка. Причем, получалось почему-то так, что когда Мирон подпрыгивал, Саша приседала, и наоборот.

Зато Брок, напротив, глядя на веселящуюся молодежь, начал мрачнеть. На его серые глаза наползла тень. Причем, вполне даже буквально – радужка стала почти черной. А может, это просто зрачки у него так сильно расширились, кто знает. Впрочем, Саша с Мироном творящихся с сыщиком перемен не замечали и продолжали смеяться на всю улицу, благо что прохожих на ней в пределах видимости-слышимости почти не было.

Судя по всему, хохотали бы они и дальше, если бы Брок выразительно и очень громко не откашлялся, а когда молодые люди наконец-то обратили на него внимание, с театрально-подчеркнутым вздохом произнес:

– Смеетесь? А над чем, собственно? В нашем положении смеяться – только беду кликать… А еще когда так!.. Над этим когда… Не пережив, не пройдя, так сказать, через это… Вот здесь, когда и отцы, и деды – все для вас… Э-э-эхх!..

– Это… тоже… песня?.. – с трудом сдерживая рвущийся смех, спросил Мирон.

– Увы, нет. Но даже если бы! Разве вам это понять? – Сыщик неожиданно из грустно-печального стал злобно-сердитым. – Вы вот, как выяснилось, даже такие вещи можете высмеивать!.. Э-э-эххх, молодежь-молодежь!..

Брок отвернулся и украдкой взмахнул рукой, словно вытирая сбежавшую слезу.

– Папа, ты чего?.. – перестала смеяться Сашенька. – Чего ты опять завелся?

– Да как же? – резко повернулся к ней сыщик. – Как же мне не заводиться, когда он… когда ты… когда все вы, молодые, такие циничные! Так относиться к святому!

– Ты снова бредишь, папочка? – нахмурилась Саша. – Где ты увидел святого? Или ты Мирона за него принял?

– Я не в том смысле! – взвился Брок. – Перестань паясничать!.. – Лицо сыщика пошло некрасивыми бурыми пятнами.

– Ты успокойся, успокойся, – заволновалась дочка. – Еще кондратий хватит… Где я тебя тут хоронить буду?

– Вы и правда, Олег Константинович, что-то вдруг… как-то… – замялся испуганный Мирон, чувствовавший свою вину в происходящем, но не понимающий, чем же именно он так задел сыщика. – Я извиняюсь, конечно, но… Почему вы так говорите? В чем, по-вашему, выражается наш цинизм?

– Вы смеялись над песней… – сквозь стиснутые зубы, шумно дыша, процедил Брок, – …над песней о войне!.. Вы, войну не видевшие, пороху не нюхавшие!..

– Папа, а где ты успел его нанюхаться? – полюбопытствовала Сашенька.

– Я то? – замахал руками сыщик. – Я то – о-го-го!.. Я, так сказать… Ну, по большому счету, нигде. – Руки Брока бессильно упали. – Но ведь я и не смеюсь.

– А… при чем здесь война? – осторожно спросил Мирон. Он усиленно морщил лоб, пытаясь выловить зерна здравого смысла из обвинений сыщика. Зерна не вылавливались.

– Как при чем? – округлил глаза Брок. – А мясорубка? А черная тьма? Может быть, это символ воронья, кружащего над полем брани!.. Бойцы пали в неравном бою, канули, так сказать, в черную тьму небытия, а воронье – тут как тут!.. Щелк клювом, щелк! Кому в глаз, кому прямо в дымящуюся рану… – Сыщик, впечатлившись нарисованной картиной, сильно вдруг побледнел и закачался. Хорошо, Сашенька стояла рядом и успела подставить хрупкое плечико.

– Папа, папа! – закричала она. И тут же: – Мирон, Мирон! Помоги!.. Папа падает…

Юноша подскочил к подруге, и вдвоем они кое-как удержали кренящегося набок сыщика.

– Ничего… – прохрипел тот. – Можно, я только сяду?.. – И, не дожидаясь согласия, начал осуществлять желаемое прямо тут же, посреди тротуара.

– Нет, папочка, нет! – взмолилась Сашенька. – Давай, вон, до лавочки дойдем! Совсем близко она…

– Хорошо, – кивнул Брок, продолжая опускаться на запорошенный снегом асфальт. – Только я на коленочках пойду, ладно?

– Не ладно! – испуганно затопала девушка. – Да Мирон же! – сверкнула она синими молниями на парня. – Совсем, что ли, слабак? Удержать человека не можешь?!

Мирон, услышав такое от Сашеньки, стал похож на индейца. Не какими-то особыми физическими качествами, а исключительно цветом. Впрочем, и гордостью, наверное, тоже. Потому что подхватил вдруг сыщика и чуть ли не на руках оттащил того в полминуты к скамейке, до которой было метров двадцать, не меньше.

Сашенька лишь разинула ротик от такой прыти любимого. И мысленно обругала себя за несдержанность. «Да что же это такое? – подумала она. – Почему мы все в последнее время словно с цепи сорвались?..»

Пока она медленно подходила к спутникам и присаживалась на скамейку, опасаясь смотреть в глаза Мирону, Брок уже немного пришел в себя. А юноша, тоже не глядя на Сашеньку (впрочем, как и на сыщика), буркнул, протирая запотевшие очки:

– И вовсе она не про войну!..

– Кто? – переспросил Брок, поднимая на парня все еще затуманенные глаза.