Последнее пристанище (СИ) - Соот'. Страница 23

— Хорошо, — Рафаэль или Рауль, или Рун — он сам не смог бы сказать в это мгновенье, как следует его называть — горько усмехнулся. Взял со стола чек и протянул ему. — Это все, что мне было нужно. Иди. Я надеюсь, что ты никогда больше не появишься в доме моего отца.

ГЛАВА 16

Рафаэль остался стоять, неподвижно взирая на дверь, за которой скрылись любовники. Он стоял так добрых десять минут, а затем крикнул:

— Гарсон, вина.

И получив свой напиток, залпом осушил бокал, не почувствовав ни вкуса, ни крепости.

Победа не принесла ему долгожданного торжества — даже теперь, когда она была кристально чиста.

Рафаэль не спал всю ночь. Поздним вечером прошедшего дня он покинул дом, и к тому времени, когда Софи запирала его дверь, спальня наследника была уже пуста.

Сначала он просто бродил по городу, пытаясь уложить по порядку ворох воспоминаний, кружившихся в голове. Первое из них — безупречно ухоженное, выбеленное старинной пудрой лицо Кадана Локхарта с губами, искривленными презрением, произносившее те же слова, что и наяву: "Я никогда не буду тебе принадлежать" — всплыло в его голове, когда перед лицом захлопнулась дверь небольшой съемной квартирки на одной из небогатых улочек позади рынка Грабен.

Рафаэлю сдавило грудь, и он с трудом сумел доковылять до скамейки в ближайшем парке, где какое-то время пытался вспомнить, давно ли в последний раз вдыхал опиумный дым — по всему выходило, что утром он не заходил ни в один притон. Только провел несколько часов за бесполезными уговорами Локхарта, который напрочь отказывался не только петь, но и смотреть на него. Затем проследил за кузеном, который отправился провожать драгоценного гостя, и понял все, когда они на несколько часов задержались в квартире вдвоем.

Рафаэль чувствовал себя идиотом и готов был немедленно утопиться в реке — но потом решил, что так просто не уйдет. Он должен был заставить брата заплатить за то, что тот предал его.

Теперь же Рафаэлю казалось, что он стремительно сходит с ума.

Лицо Кадана преследовало его, хотя сам юноша оказывался одет то в старинный камзол, то в рыцарский плащ, то в простую льняную рубаху, которую давно уже не надевали даже бедняки.

Ему требовалось разобраться в себе, и, переговорив с кузеном, Рафаэль направился на набережную.

Хаос воспоминаний понемногу выстраивался в стройные ряды, и Рафаэль начинал понимать, что все это не случайно — кто-то очень похожий на Кадана уже был в жизни кого-то очень похожего на него, и кто-то очень похожий на Луи раз за разом убивал его.

В конце концов ему удалось рассортировать воспоминания на четыре части: первая цепочка начиналась лунной ночью где-то на севере. Они с Луи стояли под воротами из дерна и, передавая друг другу нож, пускали себе кровь, чтобы затем смешать ее на клинке и на земле. Рафаэль помнил теперь, что называл Луи Льеф, и хотя тот был похож на кузена лицом, но повадки его были грубей, а тело крупней.

Этот Льеф пришел в его жизнь, когда Рафаэлю едва исполнилось двенадцать лет.

Всегда он был товарищем его игр, лучшим другом — и злейшим врагом.

От Рафаэля не укрылся ни единый взгляд из тех, что кидал на черноволосого мальчишку конунг-отец. Отец безумел при виде безродыша, прощал ему все, и если в споре или игре мальчики не могли выяснить, кто победил, отец всегда присуждал победу Льефу-Луи.

А потом случился поход, и в походе этом они стояли плечом к плечу — и вместе спрыгнули на землю с борта корабля. И едва ноги Рафаэля — которого там называли Рун — коснулись земли, как он увидел копну огненных волос, бившихся на ветру. Юноша, хрупкий, как стебель мака, стоял на колеснице по правую руку от вождя, пальцы его теребили струны лиры, и над тишиной тонущего в тумане океана разносились чарующие слова. Голос его пробирался в самую грудь, заставляя сердце дрожать.

Рун понял, кто должен получить первый удар. Ненависть вспыхнула в нем — но было и что-то еще: желание обладать.

Льеф отобрал у него это право, Руну достались бурдюки с вином и меха, но если бы отец спросил его, из всех трофеев он выбрал бы один — Его.

Вторая порция образов-воспоминаний явно относилась к другим местам.

Здесь уже Рафаэль, перебирая их в голове, меньше внимания уделял юности, потому что она повторялась почти целиком: разве что у него самого был почему-то другой отец, в то время как конунг Эрик как две капли воды походил на графа Лихтенштайна. Но Луи, которого звали здесь Леннар, так же рос в их замке и так же всегда находился подле него. Они поровну делили внимание отца и вместе приняли решение посвятить себя Храму — потому что обоим было скучно в каменных стенах.

Очень скоро решение это обернулось беспросветной тоской. В Ордене, клятву которому они принесли, нельзя было толком ни пить, ни есть, и даже ночные объятья, будь то с женщиной или с мужчиной, были воспрещены. И страшнее всего было то, что покинуть орден ни он, ни кто-то другой не мог.

И очень скоро Ролан — как звали того, кем Рафаэль видел себя — вспомнил, что не он выдумал этот поступок. Именно Леннар бредил тамплиерами и походами на восток, а не Ролан. И тогда Ролана стала все сильнее охватывать злость. Отношения их с другом и названым братом становились все холодней.

Самым же несправедливым оказалось то, что даже здесь, в стенах обители аскетизма и молитв, Леннар нашел себе красавца-оруженосца, с которым то и дело обжимался, оставаясь наедине. Ролан же оставался совсем один. Только лесная ведьма, страшная, как сама ночь, привечала его во время разъездов на севере германских земель да давала напиться отвара из колдовской травы. За шрамами старой колдуньи Ролану чудились знакомые черты — и только теперь он смог разглядеть в ее облике Софи.

— Я женат на ведьме, — бормотал он, — я всегда это знал.

И в то же время были и другие воспоминания, объединявшие его с женой. Темная изба — и в свете лучины изгибы ее молодого тела, плавившегося под ним.

А затем — она же в строгом платье цвета малахита, шествовавшая по аллеям отцовского парка с кнутиком в руке.

— Я бы хотел увидеться с вами после наступления темноты, — говорил Рафаэль, а она смеялась и отвечала:

— Только когда мы с вами вступим в церковь под звон колоколов, драгоценный Рауль.

И в те дни, полные одиночества и тишины, как и в ночи в старой избе, им было спокойно и легко вдвоем, как не бывало ни с кем еще.

А потом появился Он.

Кадан Локхарт ворвался в его жизнь как ураган. Рауль в тот день гулял по городу в расстроенных чувствах после того, как получил полное несуразных требований письмо отца и заглянул в народный театр.

Он сразу разгадал, что пастушка на сцене имеет искусственную грудь, и мысленно представил ее без пышных юбок и вороха одежд. Мальчик должен был быть неимоверно хрупким, и Рауль вдруг понял, что тело его так же красиво, как и лицо.

Он пытался пригласить Кадана-Кенину в свою постель, но дело не шло, и тот лишь разжигал его азарт. Кадан всегда лишь разжигал азарт, и теперь, скрипя зубами, Рафаэль понимал это как нельзя хорошо.

Не добившись своего, Рауль единственный раз пошел против воли того, кого страстно желал — решился на обман. Он пригласил труппу Кадана играть при замке барона де Голена и в те же дни устроил с друзьями небольшой погром. Он должен был оказаться героем в глазах Кадана — так и произошло. Отношения сдвинулись с мертвой точки и медленно, но верно двинулись вперед.

И все же Кадан никогда не принадлежал ему. Шесть лет они засыпали в одной постели, шесть лет Кадан целовал его, а Рауль давал ему все, что мог — и все лишь для того, чтобы, едва увидев Луи, Кадан бросился к нему, забыв обо всем.

— Что я сделал не так? — мог лишь спрашивать себя Рафаэль. Друзья смеялись над его глупой влюбленностью все шесть лет, что Кадан был подле него. Все шесть лет, что Кадан мучил и использовал его. И хотя Раулю часто казалось в эти годы, что они были счастливы вдвоем, теперь он не вспоминал этих дней — а только те, что причиняли ему боль. От мысли о том, что все его жертвы и все уступки значили для Кадана меньше, чем один только взгляд Луи, становилось всего больней.