Последние четверть часа (Роман) - Стиль Андре. Страница 14

…На полу лежит овечья шкура, пыльная, как все овечьи шкуры. Двадцать, двадцать пять лет назад их можно было увидеть в этих местах не так уж редко. Их клали вместо коврика у кровати и подстилали малышам. Теперь овец здесь не увидишь. Они почти исчезли. За последнее время алжирцы начали разводить их вновь. Вот откуда взялись в речке бараньи головы… А недавно чья-то овца общипала всю душистую траву, что Аньес Обри выращивает для приправы.

Да вот еще что: на крохотном столике с выгнутыми ножками, словно сделанном специально для этой цели, стоит аравийская роза.

— Ты давно не ездил к себе… домой? — спрашивает Шарлемань.

— Я ни разу туда не ездил, — отвечает Саид.

— Сколько лет уже прошло? Сколько лет?

— Девять лет, — раздался сверху голос лежащего. После недавних заверений Саида Шарлеманя удивил этот резкий звучный голос, говорящий по-французски. А сам Саид колебался, должно быть высчитывая годы.

— Ну он-то был молод, — ответил Шарлемань лежащему, кивая на Саида. — А вы, наверно, были женаты?

Человек кивнул головой: да, разумеется.

— Даже дважды, — добавляет Саид. — И дети есть.

Он круто поворачивается спиной к Шарлеманю и с преувеличенным вниманием складывает и убирает спиртовку. Кофе готов, даже немного перекипел. Он все еще бурлит в кастрюльке с неровным дном, которую Саид поставил на вздутый линолеум стола. Ну и кофе будет после этого кипячения… А у спиртовки, оказывается, складные ножки.

— А вообще не стоит об этом разговаривать, — говорит Саид, по-прежнему стоя к нему спиной.

Человек наверху, на которого взглянул Шарлемань, делает ему знак рукой, как бы советуя: оставь, не стоит говорить об этом.

— С печкой у вас неважно… — произносит Шарлемань, меняя тему.

— Купить мы не можем, — тотчас охотно откликается Саид, — ведь для нас кредита не существует.

— Да, правда, — соглашается Шарлемань, который, впрочем, и не подозревал об этом.

— Если ты итальянец, например, и хочешь купить мотоцикл, ты идешь в гараж к Мартинесу, и он продает тебе в кредит, и сделал бы то же, даже если бы он сам не был испанцем. У меня в городе есть родич, и вот они с одним парнем сложились вместе, чтобы купить в кредит мотоцикл. А Мартинес этот и говорит им: «Не могу». Так и сказал: «Не могу». Для такого случая мы не французы…

— А к старику Клодомиру они не ходили? — невольно вырвалось у Шарлеманя, и он тут же пожалел, что подвел старика.

Но Саид пожимает плечами и говорит со вздохом:

— Видишь ли, Шарлемань…

Ни разу сегодня он не назвал его «мсье Шарлемань», как тогда в цехе. Зато, здороваясь с ним возле фургона, он приложил руку к сердцу с легким поклоном, на заводе он этого не делал.

— Если зимой тебе понадобится…

Шарлемань мысленно заглянул в старый курятник в глубине своего сада. Там у него стоит что-то вроде печурки, еще с давних времен. Это просто массивный чугунный таган на треножнике, и сверху решетка, вот и все. Не печка, а скорее жаровня, годится, чтобы стряпать во дворе. Она проржавела и от воздуха, и от дождей, и от долгого употребления…

— …у меня есть одна штука, хотя…

— Нет, нет, не стоит! — отвечает Саид. — Да и до зимы еще далеко!

Он остановился и на этот раз прямо взглянул в лицо Шарлеманю. Что за мысли возникли в этот момент у него в голове, что он хотел сказать?..

Разве можно дарить старье? Но ведь все же лучше иметь такую печку, чем ничего. Ведь сами-то они покупают старье, когда нужно…

По утрам в воскресенье на маленькой площади у клуба они устраивают мелкую торговлю и обмениваются подержанными вещами. Пока их собирается немного, но со временем здесь наверняка будет барахолка. Приходит торговец со складным столиком, достает из ободранного чемодана разную мелочь, пользующуюся у них спросом, и особенно свежую огородную мяту, сейчас как раз сезон. Если у них есть клочок земли, они сеют почти одну только эту мяту… Когда разотрешь ее пальцами, она хорошо пахнет. Совсем не так, как та головка мака, которую он мял в руках в тот раз… Вот разложен товар: мята, маленькие картонные коробки с арабскими надписями и этикетками, на которых изображены женщины в покрывалах с огромными загадочными глазами. У арабских женщин только и видишь, что глаза. Но зато эти глаза… Словом, и тут повсюду реклама, все приукрашено. У нас для любой рекламы, будь то пиво или покрышки для грузовика, предпочитают голые ноги и красивые плечи. У них реклама не столь изысканна, и, вероятно, эти коробки годами стояли на полках бакалейных лавок, а может, и под палящим солнцем: краски выгорели, по уголкам виднеются сырые пятна с желтыми разводами. А что внутри? Такая же тайна, как чужие души. Но и в этих бедных картонных коробках целый мир… В них порошок, которым они натирают ладони и ногти, как соком жевательного табака, и которым посыпают волосы… Там и различные пряности, приправа для их скудной пищи, разного сорта перец, пакетики с крупой, розовый и белый рахат-лукум, горшочки с красным перцем в масле или с оливками. Желтые и зеленые стаканчики, украшенные полумесяцами… Норбер уже жалуется на эти сборища. Он говорит, что шум распугивает голубей, мешает состязаниям. Голуби кружат над голубятней, не решаясь сесть. А когда сядут, то не сразу идут в свое окошечко, а подолгу топчутся на крыше. Однажды чей-то крик так вспугнул его знаменитого белого голубя, когда тот уже пробирался в голубятню, что он снова взлетел в небо. Такого еще не случалось. И теперь перед возвращением голубей приходится подходить к толпе, шикать и просить: «Тише, друзья!» К счастью, они пока еще считаются с такими просьбами.

В ожидании голубей мы прислушиваемся к их говору… Для нас что арабский язык, что древнееврейский — одно и то же. Но иногда то тут, то там в их речи слышатся знакомые слова и обрывки фраз.

— …Если уж ты попал на завод, то мыкайся, как я, например, на цинковальном… Мне-то наплевать… А капитан так и не позволил ей, моей жене, приехать сюда… Если пойдешь к бакалейщику… вздумаешь купить кусок мяса… Жилье у меня ни к черту, ну просто ни к черту не годится! Раньше там был хлев, настоящий хлев!.. Стираю сам, жены нет… Когда я вернусь в Алжир, я буду работать от зари до зари, но уж стирать не стану!..

Посмеяться немного не грех, что тут такого? А если охота, послушай, как говорят наши:

— Поди сюда, милок, присядь-ка на тротуар… Погода ни к черту… Глянь-ка, что они делают! Им, видно, невтерпеж, у них одно на уме: забраться в стог сена да потискаться!.. Катитесь-ка вы все к чертовой бабушке!.. Его как швырнет прямо на трамвай, колесо велосипеда проехалось по рельсам, а сам он плюхнулся в канаву и заляпал грязью всех прохожих, слышал бы ты, как они раскудахтались… Вот и суди, как хочешь!..

Так что если уж смеяться, то посмейтесь и тут…

— Оставь, я сам, — говорит Шарлемань вставая.

На столе стоит пиала с горячим кофе. Он вспоминает о том, как странно отвернулся от него Саид в тот момент, когда он уже готов был сказать ему: «Ну, а тебя я даже не спрашиваю. Девять лет назад ты был слишком молод, чтобы жениться».

— Оставь, я сам возьму, — говорит Шарлемань.

Его слова относятся только к кофе: оставь, мол, я могу сам себя обслужить… и на ходу он кладет широкую руку на плечо Саида и треплет его, словно желая утешить или подбодрить.

С чашкой в руках он садится, ибо каждому известно, что пить стоя — дурная примета и предвестник ссоры.

Но Саид этого не знает и пьет свой кофе стоя, прислонившись плечом к верхней койке.

У каждого народа свои поверья. Они так же не известны постороннему, как содержимое этих коробок. Вот почему они так интригуют взгляд… Пока все непонятно… Сначала открывается лишь то, что снаружи. Что, например, у Саида на ногах? Голубые кеды с грязными резиновыми кружками на лодыжках. А где вязаный шлем, в котором Шарлемань встретил его в разгар лета на заводе, правда шлем был подвернут в виде фуражки, но все же?.. Конечно, на заводе вечные сквозняки, и все же чудно… А вот и он, висит на гвозде над койкой… вязаный шлем защитного цвета… Когда перед тобой француз, то любое, самое неприметное его движение тебе понятно, и ты в точности знаешь, что за ним кроется. Ты обращаешь внимание не столько на самый жест, сколько на смысл этого жеста. А здесь ты, знакомясь с человеком, чувствуешь себя, словно в начальной школе, повторяешь «а», «б». Ты приглядываешься к окружающим вещам и явлениям, даже к этим крысам и баранам, потом подходишь ближе, разглядываешь одежду, черты лица… И все. Кончено.