Дневник - Паланик Чак. Страница 8

Бедный, милый, глупый Питер. Ты это чувствуешь?

«Отключить от аппарата» – только фигура речи. Все аппараты подключены к компьютерам. Плюс есть дублирующие генераторы, сигнализация с защитой от поломки, аккумуляторы, десятизначные секретные коды, пароли. Тебе бы понадобился специальный ключ, чтобы выключить респиратор. Тебе бы понадобились судебный ордер, постановление об отмене суда за должностное преступление, пять свидетелей, согласие трех врачей.

Так что можешь не дергаться. Никто не будет отключать тебя от аппарата, пока Мисти не вылезет из дерьма, в которое ты ее зафутболил.

На случай, если не помнишь: каждый раз, когда она приходит тебя навестить, она надевает одну из старых дешевых брошек, что ты когда-то дарил. Снимает ее с плаща и открывает застежку. Конечно, стерилизует техническим спиртом. Еще не хватало шрамов или стафилококков. Она вонзает острие дурацкой старой броши – очень, очень медленно – в мясо твоей руки, ноги или плеча. Пока не утыкается в кость или игла не выскакивает с обратной стороны. Если идет кровь, Мисти ее вытирает.

Такая ностальгия…

Иногда она вонзает в тебя иглу несколько раз. И шепчет:

– Чувствуешь?

Тебе, впрочем, не привыкать.

Она шепчет:

– Ты еще жив, Питер. Как тебе?

Если ты потягиваешь лимонад под деревом дюжину лет, сто лет спустя, учти, что лучшая часть каждого ее посещения – этот укол.

Мисти отдала тебе лучшие годы жизни. Мисти не должна тебе ничего, кроме большого и толстого развода. Кретин обдолбанный, вот ты кто, хотел оставить ее с пустым баком, как всегда. А еще позапечатывал людям в стенах свои послания ненависти. Хотя обещал любить, почитать и ценить. Говорил, что сделаешь Мисти Мэри Клейнман знаменитой художницей, а оставил ее бедной, нелюбимой и одинокой.

Чувствуешь?

Бедный, милый, глупый враль. Твоя Тэбби шлет папе обнимашки и поцелуи. Через две недели ей будет тринадцать. Подросток.

Погода сегодня гневная, переходящая в приступы ярости.

На всякий случай: Мисти принесла тапки из овечьей шкуры, чтобы у тебя не мерзли ноги. Ты носишь плотные ортопедические чулки, которые сгоняют кровь к сердцу. Она спасает твои зубы, чтобы не выпали.

Просто к сведению: она еще тебя любит. Она бы не стала мучить тебя, если б не любила.

Козел ты, Питер. Чувствуешь?

2 июля

Ну ладно, ладно. Мать твою.

Просто к сведению: большая часть этого дерьма скопилась по вине Мисти. Бедной маленькой Мисти Мэри Клейнман. Бедной малышки с квартирным ключом на шее, плодом развода, когда родителей почти никогда нет дома.

В колледже все подруги говорили:

Не смей.

Нет, говорили ее подруги. Только не Питер Уилмот. Не «бродячий Питер».

Восточная школа искусств, Академия искусств в Медоузе, Художественный институт в Уилсоне – ходили слухи, что Питера Уилмота выгнали отовсюду.

Тебя выгнали.

Каждый художественный колледж в одиннадцати штатах – и Питер поступал туда и не ходил на занятия. Он вообще не заглядывал в студию. Денег у Уилмотов явно куры не клевали, потому что учился он уже почти пять лет, а его портфолио оставалось пустым. Питер просто все время флиртовал с девушками. Питер Уилмот, длинные черные волосы, растянутые свитера грязно-синего цвета, вязкой косами. На плече вечно зиял распоротый шов, подол свисал ниже паха.

Полные, худые, молодые или старые – Питер цеплялся к каждой студентке. Страшный Питер Уилмот в своем грязно-синем уродливом свитере. Когда подружки однажды показали его Мисти, его свитер расползался на локтях и по подолу.

Твой свитер.

Швы разошлись, и сзади были видны дыры, из которых выглядывала черная футболка Питера.

Твоя футболка.

Единственной разницей между Питером и бездомным амбулаторным пациентом психлечебницы с ограниченным доступом к мылу были его украшения. А может, и нет. Просто странные грязные броши и ожерелья, сделанные из хрусталя. Украшенные фальшивым жемчугом и хрусталем, эти огромные старые колючие блямбы из цветного стекла висели на груди Питера. Большие бабушкины броши. Каждый день новая. Иногда это было огромное колесо из искусственных изумрудов. Или снежинка из колотых стекляшек-бриллиантов и рубинов, причем проволочные части позеленели от его пота.

От твоего пота.

Не украшения, а хлам.

Просто чтобы ты знал: в первый раз Мисти встретилась с Питером на выставке первокурсников. Она и несколько подруг смотрели на картину скалистого каменного дома. С одной стороны дом заканчивался большой комнатой из стекла – оранжереей с пальмами. Через окна было видно фортепиано и мужчину, который читает книгу. Чей-то маленький личный рай. Подруги ахали, хвалили цвета и все остальное, и вдруг кто-то зашептал:

– Не оборачивайтесь, бродячий Питер идет!

Мисти переспросила:

– Кто-кто?

Ей ответили:

– Питер Уилмот!

– Главное – не смотри на него!

Все подруги говорили Мисти: не подзуживай его! Всякий раз, когда Питер заходил в комнату, каждая находила повод уйти. Он не то чтобы вонял, но все равно все заслонялись от него. Он не пялился, но большинство все равно скрещивало руки на груди. У любой, кто говорил с Питером Уилмотом, мышца frontalis морщила лоб – доказательство испуга. А у Питера веки были наполовину сощурены, скорее как у разозленного человека, чем у того, кто хочет влюбиться.

Подруги Мисти в тот вечер в галерее просто разбежались.

И она осталась наедине с Питером, с его сальными волосами, свитером и старой никчемной бижутерией. Он покачался на пятках, уперев руки в бедра и глядя на картину, сказал:

– Ну, что?

Не глядя на нее, он сказал:

– Струсишь и побежишь за своими подружечками?

Он сказал это, выпятив грудь. Его глаза были сощурены, по скулам ходили желваки. Зубы скрипели. Он повернулся и ударился о стену так сильно, что картина рядом перекосилась. Он отклонился назад, прижав плечи к стене, запихнув руки в передние карманы джинсов. Закрыл глаза и глубоко вдохнул. Потом медленно выдохнул, открыл глаза, пристально посмотрел на нее и спросил:

– И что? Что ты думаешь?

– О картине? – спросила Мисти.

Скалистый каменный дом. Она протянула руку и выправила рамку.

Питер скосил глаза, не поворачивая головы.

– Я вырос в соседнем доме. Мужик с книгой – это Бретт Петерсен. – А потом сказал вслух, слишком громко: – Я хочу знать, выйдешь ли ты за меня замуж.

Вот так Питер сделал ей предложение.

Так ты сделал предложение. В первый раз.

Он с острова, говорили все. С этого музея восковых фигур, острова Уэйтенси, где живут благородные семейства, ведущие род аж от первых поселенцев. Старые благородные фамильные древа, где все друг другу приходятся двоюродными племянниками. Где уже двести лет никому не надо покупать столовое серебро. Они едят мясо на завтрак, обед и ужин, а их сыновья носят какую-то старую бижутерию. Вроде как фирменная фишка острова. Их старые семейные дома из дерева и камня высятся вдоль Вязовой, Можжевеловой, Грабовой, источенные соленым ветром.

Даже все их золотые ретриверы приходятся друг другу кузенами.

Говорили, что на острове Уэйтенси все такое, музейное. Дряхлый паром, на котором помещается шесть машин. Три квартала зданий из красного кирпича по Купеческой: бакалея, старая библиотека и часовая башня, магазины. Белая вагонка и круговые балкончики закрытого старого отеля. Церковь, вся из гранита и витражей.

Там, в галерее художественного колледжа, на Питере была брошь – круг из грязно-синего хрусталя, а внутри – круг фальшивого жемчуга. Некоторые синие камни уже вывалились, и пустые отверстия чернели как пасти с кривыми острыми зубками. Металл был серебром, но гнутым и окисленным. Кончик длинной булавки торчал из-за края броши, весь в шариках ржавчины.

Питер держал в руках большой пластиковый стакан со спортивной эмблемой. Отхлебнул и сказал:

– Если нет вероятности, что ты выйдешь за меня, мне нет смысла вести тебя на ужин, верно? – Он посмотрел на потолок, потом на нее и сказал: – Я нахожу, что этот подход экономит хренову кучу времени.