Слушающие - Ганн Джеймс. Страница 12

С самого начала не подлежало сомнению, что во Вселенной должны быть иные разумные существа. Процесс возникновения планет, когда-то считавшийся случайным эффектом сближения двух звезд, признан был естественным явлением, сопровождающим образование звезд из газовых облаков. От одного до двух процентов звезд нашей Галактики предположительно имеет планеты, на которых может зародиться жизнь. А поскольку в нашей Галактике сто пятьдесят миллиардов звезд, то выходит, что миллиард, а может, два или даже три имеют пригодные для жизни планеты.

— Миллиард солнечных систем, в которых может развиваться жизнь! — сказал Адамс. — И пожалуй, разумно предположить, что там, где жизнь может развиваться, она непременно разовьется.

— Жизнь — да, но человек — явление уникальное, — сказал Томас.

— Вы солитарианин? — спросил Адамс.

— Нет, но это не значит, что я не разделяю некоторые их убеждения.

— Возможно, человек действительно уникален, — сказал Адамс. — Хотя, с другой стороны, галактик существует много. Но вот уникален ли разум? Разум обладает высокой способностью к выживанию и, если он появится, пусть даже и случайно, следует ожидать, что он восторжествует.

— Но техника — дело другое, — заметил Томас, осторожно прихлебывая горячий черный кофе.

— Совершенно верно, — согласился Адамс. — К нам она пришла совсем недавно. Гоминиды живут на Земле одну десятую процента времени ее существования, цивилизация составляет около одной миллионной этого периода, а техническая цивилизация — всего одну миллиардную. Учитывая позднее появление всех трех, а также факт, что должны существовать более старые планеты, можно сделать вывод, что если существует разумная жизнь на других планетах, значит, некоторые из них должны были достичь более высокого уровня развития, чем мы, а кое-кто и гораздо более высокого. Однако…

— Однако?..

— Почему же мы их не слышим?! — воскликнул Адамс.

— Вы пробовали все?

— Кроме радиочастот. Мы искали свой шанс в гамма-лучах, лазерах, нейтрино, даже в цепочечных макромолекулах углесодержащих метеоритов и в линиях поглощения звездных спектров. Единственное, чего мы не попробовали, так это Ку-волны.

— А что это такое?

Адамс машинально рисовал диаграммы на сером столе. Томас заметил, что столик покрывали полусмытые следы других рисунков.

— То, что Моррисон много лет назад назвал «методом, которого мы еще не открыли, но который откроем через десять лет», — сказал Адамс. — Вот только ничего так и не было открыто. Короче говоря, нам не осталось ничего, кроме передачи сообщения. Это стоит дорого, и нам никогда не получить деньги, во всяком случае не сейчас, когда нет каких-либо надежд на успех. Но даже получив их, нам пришлось бы решать, хотим ли мы трубить на всю Вселенную — или хотя бы на одну солнечную систему — о присутствии здесь разумной жизни.

— Но вы сказали, что мы передаем.

— Мы передаем с первых дней существования радио, — ответил Адамс. — Большая часть передач имеет малую мощность, они не направлены, подавляются атмосферными помехами и другими передачами, однако разумная жизнь сделала Землю вторым мощным радиоисточником Солнечной системы, а еще через несколько десятилетий мы можем сравняться с самим Солнцем. Если там кто-то есть, чтобы это заметить, Земля должна быть видна для него, как на ладони.

— Но вы ничего не услышали?

— А что можно услышать на этом приборчике? — Адамс кивнул в сторону кратера. — Нам нужно время на Большом Ухе, порядком выше, на этой сети, имеющей диаметр в пять миль, или на той, что только строится, но астрономы не уступят нам ни одного дня.

— Почему вы все это не бросите?

— Он нам не дает!

— Кто?

— Мак. Нет, все не так… Хотя, пожалуй, все-таки именно так. Он держит нас всех вместе, он и Мария. Был не так давно один момент, когда казалось, что все разлетится к дьяволу…

Томас отхлебнул кофе. Тот уже остыл, поэтому он выпил его до конца.

Приятно было ехать на исходе дня среди холмов Пуэрто-Рико. Тени деревьев ложились на зеленые склоны, как ноги пурпурных гигантов, вечерний бриз нес с океана резкий запах соли. Старомодная паровая турбина под капотом время от времени начинала вибрировать, выдавая свой возраст.

«Это место, пожалуй, самый чистый, самый тихий уголок во всем грязном и шумном мире, — думал Томас. — Как рай до грехопадения. А я несу с собой заразу, этакий вирус грязи и шума». Он почувствовал мгновенное раздражение, что такое место вообще может существовать в мире сплошных невзгод и скуки, и слабое удовлетворение при мысли, что может все это уничтожить.

— Вы узнали от Адамса все, что хотели?

— Что? — переспросил Томас. — Ах, да. И даже больше.

— Так я и думал. Боб хороший парень, на него можно положиться. К нему можно явиться посреди ночи, сказать, что проколол колесо во время грозы, и он выйдет с тобой под дождь. Он много говорит и много ворчит… но не проглядите за этим человека.

— Во что из его слов я не должен верить?

— Пожалуй, верьте всему, — сказал Макдональд. — Боб не сказал бы вам ничего, кроме правды. Однако избыток правды таит в себе нечто обманчивое, и это, пожалуй, хуже, чем явная ложь.

— Например, попытка самоубийства вашей жены?

— Да, например.

— И заявление об уходе, которое вы разорвали?

— Это тоже.

Томас не мог понять, звучит в голосе Макдональда печаль или страх перед разоблачением, а может, просто сознание неизбежного зла этого мира.

«Когда мы ехали к его дому среди холмов, окружающих Аресибо, холмов таких же молчаливых, как голоса, которые слушают в оставшемся позади бетонном здании, он подтвердил, что его жена год назад пыталась покончить с собой, а сам он написал заявление об уходе, которое потом разорвал».

Дом был типичной испанской гасиендой и выглядел дружелюбно и тепло в густеющем мраке, потоки желтого света выливались через дверь и окна. Входя в дом, Томас еще сильнее почувствовал это и ощутил ту атмосферу любви, которую встречал до сих пор лишь раз или два в домах своих друзей. В эти дома он возвращался чаще, чем в другие, пока не понял, чем это грозит: он перестанет писать! Подыщет кого-нибудь, кто успокоит его, а кончится все обычным романом, который вскоре сменится отвращением. Он снова вернется в свою одинокую жизнь, вновь начнет писать, чтобы излить на бумагу боль, пульсирующую в его жилах. И то, что он напишет, будет таким же яростным, как ад, некогда описанный им. Почему он не написал о чистилище? Томас знал, почему: чистилище под его пером опять и опять превращалось в ад.

Мария Макдональд была зрелой женщиной, со смуглой кожей и красотой, в которой взгляд тонул, не находя ни дна, ни границ. Она вышла к мужчинам в скромной мужской блузе и простой юбке. Томас почувствовал, что тает от ее нежной улыбки и обволакивающей латиноамериканской любезности, и попытался воспротивиться этому. Ему захотелось поцеловать ей руку, захотелось повернуть ладонь вверх и увидеть шрам на ее запястье. Но еще больше ему захотелось обнять ее и защитить от призраков ночи.

Разумеется, ничего подобного он не сделал.

— Как вы знаете, — сказал он, — я приехал сюда, чтобы написать кое-что о Программе, и, боюсь, это будет не очень-то доброжелательная статья.

Она склонила голову набок, внимательно разглядывая его.

— Думаю, вас нельзя назвать недоброжелательным человеком. Вы, возможно, разочарованный. Может быть, ожесточенный. Но вы честны. Вы удивляетесь, откуда я это знаю? У меня чутье на людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-то на работу, приводит его к нам домой. Я не ошиблась ни разу. Ведь правда, Робби?

Макдональд улыбнулся.

— Только однажды.

— Это шутка, — сказала Мария. — Он хочет сказать, что я ошиблась в нем, но это совсем другая история, которую я расскажу вам, когда мы познакомимся поближе. У меня есть это чутье, мистер Томас, и кое-что еще… я прочла ваш перевод и ваш роман; его, как сказал мне Робби, вы не закончили. Как же так, мистер Томас? Нехорошо жить в аду. Его нужно познать, согласна, чтобы очиститься от грехов — ведь иного пути в рай нет.