Клятва графа Калиостро (СИ) - Крылатова Екатерина Александровна. Страница 4

- Спасибо, Люся, мы поняли, - я подлила ей молока. – Давно тут живешь?

- Всегда, - дернула плечиками домовушка. – Я ж не хозяйская, я – надомная.

- Надомные, матушка, к одному дому привязаны, - пояснил Никанорыч, - а мы, хозяйские, – за хозяевами следом. Куда хозяин, туда и мы.

- Ясно. А вы друг с другом грызться не будете?

- Ни-ни, хозяюшка, надомные с хозяйскими не воюют, - утешил домовой, доедая огурец. Никанорыч питал почему-то слабость именно к длинным огурцам, а еще уважал маленькие острые помидоры и сало. За кусочек подкопчённого мог родину продать.

Так и поселилась в нашем доме Люська. Помогала с делами, с уборкой да готовкой в обмен на молоко и возможность слушать музыку. Любила петь, правда, песни знала если не скабрезные, то какие-то уголовные: кто кого ограбил, кто кого прирезал, и как, и зачем... Пришлось спешно учить Люсьену новым. Вот появятся свободные деньги, обязательно ей плеер подарю, ибо телефон «садится» непозволительно быстро, на день заряда батареи не хватает.

Другой пагубной привычкой питомицы было подглядывание. Ну, вы понимаете. Насилу отучили, но горящие в ночи глазенки мне мерещились еще долго. В темноте-то они видят не хуже кошек. Сложнее всего оказалось намекнуть Люське, что приличные домовые по ночам спят. Прочитали ей целую лекцию об особенностях межличностных отношений и неприкосновенности частной жизни. Вроде бы поняла. Во всяком случае, мы больше не слышали предвкушающего ночного пыхтения.

***

Вместо того чтобы собирать вещи, мы лежали, обнявшись. Рука Воропаева осторожно поглаживала мой живот под блузкой, а его дыхание приятно щекотало кожу шеи.

- Пожалуйста, не злись на меня, - прошептал он почти беззвучно.

- Я не злюсь. Уж точно не на тебя.

- Но ты расстроена, - полувопросительно выдохнул Артемий.

- Знаешь, на мой взгляд, это ненормально – бояться не за здоровье своего ребенка, а за его наличие. Бояться, что каждую минуту может открыться дверь, и оттуда вылезет очередная жадная гадость, которая предъявит на него свои права.

Вот и всё, я это сказала. Сразу стало легче дышать. Рука мужа замерла на моем животе. Воропаев переваривал услышанное.

- Давай я сотру то воспоминание, - на полном серьезе предложил он. – Будешь жить и радоваться, как нормальная женщина...

Опять двадцать пять! Если бы всё было так просто.

- Я не прошу лезть в мою память, - терпеливо сказала я, накрывая его руку своей. – Я объясняю, почему на данный момент не могу скакать от радости. Пойми правильно.

- Я понимаю... Вер, послушай, только не перебивай. Всё будет хорошо, – он оперся на локоть, чтобы видеть мое лицо. – Тебе не нужно бояться, слышишь? Я никому вас не отдам, я сделаю всё... Ты только не волнуйся. Выход есть всегда...

Я бесцеремонно вторглась в этот поток сознания и притянула мужа к себе. Нам нельзя откровенничать друг с другом. Теперь уже я жалею, что не соврала.

- Я рада, что всё так получилось. В смысле, что нас теперь на одного больше. Просто мне надо к этому привыкнуть. Не бери на себя слишком много.

С его молчаливого согласия расстегнула рубашку и стянула ее с мужниных плеч. От природы светлая кожа еще хранила следы загара. Я почесывала ему спину, стараясь не задевать ногтями шрамики. Артемий уткнулся носом мне в шею, закрыл глаза и притих. Мурашки удовольствия вскоре передались и мне.

- Я люблю вас обоих, - сказал муж, а у меня вдруг слезы на глаза навернулись.

Мы говорили о всякой ерунде, гадали, мальчик у нас родится или девочка, прикидывали, что лучше взять с собой в больницу. Целовались – куда же без этого? – и, признаться, слегка увлеклись. В какой-то момент Воропаев вежливо, но настойчиво вывернулся и улизнул на кухню чихвостить домовых. Я не думала, что домовые так уж нуждались в чихвостинье, но спорить не стала.

Обедали в уютной тишине, пока не позвонила Марья Васильевна. Хотела узнать, куда подевался оплот терапии посреди рабочего дня. Артемий наврал ей с три короба, наскоро доел суп и умчался, наказав мне собирать сумку.

- Большую кастрюлю не вари, средней вам за глаза хватит, - инструктировала я Люсьену, шаря в комоде. Домовушка складывала белье в стопки, а Никанорыч отмечал найденное и уложенное в списке вещей. – По утрам никакой овсянки! Можно манку или гречку на молоке, но овсянку ни в коем случае. Если что-то закончится, не стесняйся, говори сразу. Будильнику не верь: Тёма его отключит и спит дальше. Буди сама и контролируй, чтобы встал. На «пять минут» не ведись, он коварный. Собаку кормить три раза в день, воду наливать, когда старую выпьет... Что еще? Ах да! Не разрешай собаке грызть подушки.

Я десять раз всё проверила, написала целую инструкцию для Люсьены. Погуляла с Арчи. Съела шоколадку, послушала музыку. Мысли о ребенке приходили, но какие-то путанные. Мне нужно время, чтобы принять их. Положа руку на сердце, я не готова стать матерью. Морально не готова. Одно дело доказывать мужу, что он не вправе решать за двоих, и совсем другое – доказать это, пускай таким экстравагантным способом.

Остаток дня пролетел незаметно. Вечером вернулся Артемий, и я поняла, что никуда не хочу ехать. Чокнусь в четырех стенах, погрязну в кроссвордах. Однако вариант остаться дома муж даже не рассматривал.

- Десять дней, Вер, это ничто. Я буду приходить каждое утро, в обед и после работы – не успеешь соскучиться, - ласково уговаривал он меня. – Наоборот, надоем.

- Не надоешь, - возразила я, сидя у него на коленях. – Ты не можешь надоесть.

***

Сумка получилась маленькая, почти походная, но муж, невзирая на возражения, сам отнес ее в палату. Он проверил, чтобы всё было чисто и прилично, переговорил со знакомой медсестрой и ушел, предварительно обняв меня на прощание. Соседки по палате как-то сразу зауважали и принялись угощать расплывшимися от жары пирожными.

«Если что, сразу звони» - мысленно велел Артемий, строго зыркая на соседок. Пирожные убрали с глаз долой.

Сопалатницы, не тратя времени зря, полезли знакомиться и дружиться. Смекнули, что пока я здесь лежу, палате обеспечены все условия. Чтобы я оставалась здесь, мне должно быть хорошо, а чтобы мне было хорошо, меня нужно всячески задабривать. В меру упитанную, немногословную шатенку с родимым пятном над верхней губой звали Виолеттой, а черноволосую восточную красавицу, говорливую, как попугайчик – Юлиёй. Именно так, с ударением на последний слог.

Попугайчик болтала за троих. Она не слишком-то нуждалась в собеседнике. Оказывается, раньше Юлия звалась просто Юлькой, происходила из семьи азербайджанских эмигрантов, жила в российской глубинке, пока не вышла замуж и не уехала на историческую родину. Беременность у нее девятая, но ребенок шестой. Меня неприятно удивило, что она говорит о собственных детях как о бесполезных вещах, но говорит с милой улыбочкой на лице. Этот малыш – еще одна обуза, новый рот, который придется кормить. Хоть бы пацан родился, отцу в помощь, а то от девчонок одни расходы, проку нет. Повыскакивают замуж, только их и видели. Надоело бедной Юле дома сидеть, детям носы вытирать, со свекровью и кучей золовок собачиться, вот и рассказала про угрозу. Муж Юли жену боготворит, в наследниках души не чает. Испугался и привез сюда, к родным. В эту палату её перевели вчера из седьмой.

Виолетта говорила мало, но было заметно, что беременность ей в радость. Ребенок третий, уже есть два мальчика, так что все надеются на девочку. Муж гражданский, и что с того? Кого сейчас волнует штамп в паспорте? Лишь бы детей любил, получку приносил да пореже ходил налево.

Когда пришла моя очередь, рассказала в самых общих чертах. Что замужем всего ничего, ребенок первый, и что неважно, кто родится: девочка или мальчик, мы будем рады любому.

- Так это муж с тобой был, да? – защебетала Юлия. – Красивый! Ну почему, почему меня такой не украл?! – причитала соседка.

Виолетта выразилась кратко, но емко: