Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна. Страница 19
До боли стучит в висках кровь. Голова отяжелела, в ушах стоит звон. Постепенно из разгоряченных глаз начинают катиться безмолвные соленые слезы, и крохотная подушечка с гномом становится влажной.
Настольные мозеровские часы с беспечным безразличием отбивают свое очередное: дзинь-дзень! дзинь-дзень!
На крыльце слышатся тревожные мамины шаги. Бледная, держа Лоори за руку, врывается она в комнату и кричит:
— Ты что, сошла с ума? Могла парня убить!
Мирьям уставилась саднящими глазами в потолок и не отвечает.
Мама беспомощно стоит посреди комнаты. Наконец принимает решение. Подходит, стягивает дочку за шиворот с дивана и несколько раз шлепает ее. Мирьям молчит, голова опущена.
Когда мать отпускает девочку, та снова валится на диван и отворачивается к стене, на душе у нее тошно.
Мать подходит, трясет девочку за плечо и спрашивает:
— Ты что, оглохла? Отвечай же!
Мирьям начинает вздрагивать от сдавленных всхлипываний. Она медленно поворачивает лицо к матери и, заикаясь, говорит:
— Бей!.. Кошку… Мурку… этим… все равно… не вернешь…
Мама в исступлении вскрикивает:
— Боже мой!
И, в страхе за Хейнца, бросается вон, чтобы узнать, как там с ним.
Котенок Нурр пробрался в комнату и жалобно мяукает. Напрасно ищет свою мать.
«Со всеми-то я рассорилась, — думает, немного успокоившись, Мирьям. — И с Тааветом, и с Хейнцем…»
Может, следовало терпеливо и мирно сносить обиды, чтобы со всеми, со всеми оставаться друзьями? Упрешься — переломишься, так ведь говорят.
Но тут же ей вспоминается кошка Мурка, и Мирьям ощущает в себе бессильную ярость, от которой разрывается сердце и которую уже нельзя подавить.
Наступила середина лета.
Забылась великая ссора между Мирьям и Хейнцем, тем более что детская лопата причинила Хейнцевой голове только легкие царапины — вначале они, правда, кровоточили, но через пару дней зажили. Вскоре после той стычки госпожа Бах вместе с Хейнцем уехала в деревню на дачу, и на бабушкином дворе установилась непривычная умиротворенность. Даже Рийна Пилль осмеливалась теперь являться сюда со своей неизменной розовой куклой на руках.
Котенок Нурр помаленьку вытягивался, рос и, по примеру своей погибшей матери, отважно дрался со старым бродягой Поммом.
Мирьям разочаровалась в дяде Рууди — он все еще не принимался за работу, хотя уже когда наточил пилу и топор. Со скуки Мирьям слонялась по двору и по саду. От сестры Лоори толку не было, все сидит в комнате с девочками повзрослее и играет с ними в скучные бумажные игры. Снова и снова бралась какая-нибудь буква, и все начинают придумывать на нее слова, обозначавшие название дерева, цветка, животного или города.
В «образованной компании» с девочкой не считались — ведь ее даже в школу не пускали: слишком мала еще. И то верно, попробуй без грамоты написать и знать, как будет правильно:
«Бирлин» или, может, «Бэрлин»?
Все шло спокойно своим чередом, до того самого дня, пока соседский хозяин не принялся смолить крышу.
С раннего утра во дворе Таавета кипел и бурлил котел.
К полудню поднялся ветер, но и он не мог развеять духоту. Ветер раздувал огонь под котлом, и пламя лизало его закопченные смоляные края.
Таавет внимания на жару не обращал, знай себе подтаскивал на крышу смолу. Залезая наверх, он привязывался веревкой к трубе, размазывал очередное ведро смолы, затем прислонял к той же трубе щетку с длинной ручкой и спускался за новой порцией.
Таавет спешил, потому что жаркий полдень — самое время, чтобы смолить крышу.
Засмолить осталось лишь небольшой кусочек над стрехой.
Уставший и вспотевший, он залез наверх по закапанной смолой лестнице с последним ведром. Не стал больше утруждать себя заботой, чтобы привязаться к трубе ради какого-то незамазанного клочка, а раскорячился на лесенке, что лежала на крыше, и стал дотягиваться щеткой до той полоски.
Последний незамазанный клочок на фоне синеваточерной отсвечивающей поверхности быстро уменьшался.
Еще один мазок!
Таавет тянулся, тянулся — и, забыв об опасности, ступил одной ногой на скользкую крышу…
На плитняке, перед крыльцом, перемазанный липкой смолой, недвижно лежал невысокого роста старик — хозяин, садовник и портной Михкель Таавет. Вместе с ним — и на него — с крыши свалилось полведра смолы.
Солнце палило беспощадно.
Ветер разгонял мерцавший парок, который стоял над все еще булькающим котлом, и вихрил на дорожках пепелистый песок.
Первой, кто увидел упавшего на камни Таавета, была Мария.
Тяжело дыша, она прибежала на бабушкин двор.
— Надо… позвать… врача… — задыхалась Мария.
Торговка самогоном, старуха Курри, забыв о белье, которое развешивала, с жадным любопытством спросила:
— Уже рожать собралась, да?
— Хозяин… у крыльца… на земле… — только и могла ответить мечущаяся Мария.
За какую-то минуту во дворе Таавета собрались здешние женщины и ребятишки.
Толкались, причитали, детишки напуганно стояли возле забора, под деревьями. Жилички из «обители старых дев» плакали навзрыд, окрестные бабы вытирали краешками передников слезы.
К прибытию полицейского и доктора Мария успела обрести свое всегдашнее спокойствие.
— Надо бы его привести в порядок, — выпрямившись над Тааветом, произнес доктор.
Мария обернулась к примолкшим женщинам и приказала:
— Принесите керосин, теплой воды, захватите мыло и полотенце.
Женщины бросились выполнять приказание.
Мария вместе с доктором подняли Таавета с земли и перенесли его в тень, под березку. Затем Мария закатала рукава синего выгоревшего халата, с трудом опустилась на колени и принялась мыть своего недавнего домохозяина.
Бабы отошли в сторонку и дали волю языкам.
— Жадность свела человека в могилу. У самого денег за глаза, иль не мог нанять мужика помоложе, который посмолил бы ему крышу, — рассуждала дворничиха.
— Все сам норовил, когтями цеплялся за каждый цент! — заключила трезвая, по случаю стирки, самогонщица Курри, едва сдерживая трясущийся подбородок.
Вся неделя после скромных похорон Таавета прошла в разговорах о гибели владельца «обители старых дев».
Когда Мирьям увидела дядю Рууди, она сказала ему:
— А знаешь, работники иногда умирают, даже когда работа еще не кончилась.
— Ты это о чем? — удивился дядя Рууди, которому как-то сразу не пришел в голову разговор в мастерской.
— Лучше уж быть шутником, они умирают, когда все шутки переведутся, — добавила Мирьям. — По крайней мере, ничто не останется незаконченным.
Дядя Рууди засмеялся, но тут же сделался опять серьезным и сказал:
— Зато шутник знает, когда у него шутки к концу подходят. А это хуже.
Однажды перед воротами Тааветова дома остановилось такси.
Из машины вышли мужчина и худая, в сером костюме женщина. Они направились по песчаной дорожке, через двор, к дому Таавета. Мирьям, сидевшая на заборе, узнала мужчину — это был папин знакомый адвокат, господин Кикенфельдт.
Когда разговаривавшая на чужом языке пара поравнялась с Мирьям, девочка привстала на заборе и крикнула:
— Здравствуйте, господин Кикенфельдт!
Тот помахал девочке рукой и, почтительно склонившись к даме с продолговатым лицом, что-то сказал ей.
Дама кивнула, и тогда господин Кикенфельдт сам подошел к забору, на котором торчала Мирьям.
— Ну, здравствуй, старый друг! — воскликнул он, приближаясь. — Где отец?
— Ах, уже сколько времени дома околачивается. Работы нет, — угрюмо ответила Мирьям.
— Пусть сейчас же придет в дом Таавета, — продолжал все так же оживленно Кикенфельдт. — Беги! — закончил он, прищелкнул пальцами, по-дружески подмигнул девочке и поспешил за дамой, которая скрылась за углом.
Вот так отец и стал переводчиком-делопроизводителем англичанки, госпожи Таавет, — на все то время, которое она собиралась пробыть в Эстонии.