Чертоцвет. Старые дети (Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна. Страница 8

Этот небесный знак — был ли в нем тайный смысл?

День клонился к вечеру. Настал последний срок принять решение.

Ява не сомневалась: пойди она сейчас за помощью в корчму, ее не оставят без благоухающей буханки хлеба.

Тетка завернула бы дар в платок и проводила ее до дверей. Но прежде чем покинуть корчму, Яве пришлось бы выдержать вопросительные взгляды ее обитателей. Четыре пары глаз вопрошали бы: а Якоб? У тебя что — нет больше мужчины в доме?

У Явы не хватило бы сил униженно съежиться на кончике скамьи и сквозь слезы пожаловаться на судьбу.

Кровь больше не грела Алона, кости ломило. Проснувшись утром еще до рассвета, он почувствовал, что дрожит с головы до ног, словно на нем не шуба, а так себе, тряпье. Он попробовал повернуться на другой бок, но в мышцах словно застряли острые ножи. Переместившись к краю телеги и опершись спиной о перекладину, он расставил ноги, чтобы, слезая, смягчить толчок. Тем не менее, когда сапоги коснулись — земли, сотни иголок, казалось, вонзились сквозь подметки в пятки. Скрюченными пальцами Алон уцепился за край телеги, чтобы не упасть от боли. Овладев собой, он стал разминать ноги. По очереди поднимал их, обеими руками попеременно подтягивал то одно, то другое колено к животу. Затем попробовал присесть на корточки, стиснув зубы, чтобы не стонать. Если бы Алон ежеутренне не мурыжил так свои суставы, ревматизм давно бы одолел его. Лежи тогда в земле, как чурбан, и превращайся постепенно в тлен.

Человек не должен поддаваться хвори, Алон никому не признавался, что порой силы совсем покидали его. Он всегда старался утром вставать пораньше парней — парням-то что, они ходили легко, как кошки, — зачем им знать, что Алон давно уже уступает им в гибкости и силе.

Парням нельзя было показывать слабость, напротив, им надо было дать почувствовать, что он силен и богат, — попробуй-ка иначе держать в узде этих быков! Только и знай, что следи за порядком — чтоб было как на воинской службе: слушаю, будет сделано, так точно.

Борясь с дрожью и ломотой в костях — перед глазами огненные круги, — Алон не сразу заметил, что землю покрыл иней. Солнце как раз слегка коснулось бугров и кочек в лесу — у озирающегося по сторонам Алона вдруг учащенно забилось сердце. Неужели он теряет зрение? В зеленой лесной дали рдели красные пятна, на кончиках покачивающихся стеблей крупинки инея налились красным светом.

Алон вытащил из кармана полушубка варежки и сунул в них мерзнущие руки. Парни еще не просыпались, и он мог позволить себе понежиться.

В последнее время по утрам Алон ощущал, будто голова у него тоже стынет. Когда ему удавалось разогреть тело, то и в голове все как будто становилось на свои места. В мозгу, как часы, когда подтягивают вверх гирьки, громко начинала стучать мысль, бывшая источником его главной заботы. Он ведь не затем отмахал добрых триста верст, чтобы здесь, в лесу под Стрельной, прислушиваться к тому, как ноет его тело.

Обледеневшие стебли хрустели под тяжелыми сапогами Алона. Поскольку он стал насквозь хилым, то и страхи его были страхами человека хилого — хоть принимайся самого себя щипать. Кто его знает почему, но Алону померещилось, будто скот, отдыхающий под деревьями, околел и пар от их туловищ белой коркой застыл на спинах.

Алон зашагал бодрее, когда привязанные вечером к деревьям рогатые по одной поднялись и начали шумно отдуваться — из их влажных ноздрей в воздух поднялись белые облачка и, достигнув нижних веток елей, превратились в туман. Алон шел в середине стада и легонько похлопывал то одну, то другую скотину по шее. Шлепки падающих коровьих лепешек и шум испускаемой мочи звучали в ушах Алона приятной музыкой. Холод не успел сковать животных.

Алон спрятал варежки в карман, хлопнул ладонью об ладонь так, что казалось, из костяшек пальцев, точно из трута, разлетаются искры, и гикнул:

— Ого-гоо! У-ууу!

Алону всегда хотелось купить себе в Петербурге маленькую трубу, чтобы по утрам играть подъем. Но всякий раз, передав скот, он забывал об этом своем желании до следующего перегона.

Всю жизнь Алон больше всего любил начало дня, даже теперь, несмотря на ломоту в костях и одеревенелые суставы. По утрам ему всегда хотелось кричать и гикать, побуждая тем самым людей к деятельности. Он полагал, что если жизнь вообще как-то движется вперед, то лишь благодаря бодрящим утренним часам.

Когда сладко позевывающие и потягивающиеся парни явились на площадку и принялись отвязывать коров, Алон тоже не остался в стороне. Взяв хворостину, он заставлял животных двигаться. Пусть разогреются и вдохнут в себя искру жизни, ни одно животное не должно околеть до прибытия на место. И без того рогатый урвал для себя в пути кусок. Перебираясь через овраг, дряхлая больная корова сломала себе ноги. Алон приказал парням гнать остальных пятьдесят три животных на холм, а сам остался, чтобы прикончить корову. Именно тут Алон впервые почувствовал, что к нему подкралась старость. Рука никак не хотела подняться, чтобы оборвать жизнь животного. А ведь ему ох сколько раз приходилось совершать эту работу. При каждом перегоне скота старый черт, словно орел-стервятник, несся вслед за стадом и подстерегал добычу. Вечно какая-нибудь скотина либо околевала, либо получала тяжелое увечье, так что кровавой работы было не избежать. Рука у Алона была ловкая, он умел ударить дубинкой точно между рогов, и тотчас же глаза у оглушенного животного закатывались, и оно в беспамятстве падало на землю. Пальцы Алона были еще достаточно чувствительны, он мог нащупать на шее пульсирующую артерию. С годами острый нож словно прирос к поясу Алона. Шматы свежего мяса, как всегда, сваливали на одну из телег. Что ж, за день на их пути попадалось немало трактиров. Лишнее мясо превращали в деньги. Ночью Алону приходилось спать в той же телеге. И хоть ты клади не клади свежее сено, а запах крови все равно бил в ноздри.

В этом году Алон вынужден был скупать на ярмарках довольно-таки худосочный скот. Крестьяне словно с ума посходили — решили увеличивать дойное стадо. На продажу приводили лишь тощих бычков да старых издоенных коров. Эти доходяги едва передвигали ноги, их животы обвисли от трухи и мякины, а спины прогнулись. Цена на этих захудалых, правда, была ерундовой, но и в Петербурге за таких пригоршни золота не получишь.

Дюжину лет назад, когда на родине у Алона все лето лил дождь и вода угрожала смыть избы, картина на ярмарке была иной. В сентябре, меся жидкую грязь, мужики привели свою лучшую скотину на рынок, цены упали, и Алон двинулся с полуторастаголовым стадом в столицу. Проворные молодые коровы, подобно жеребятам, норовили бежать рысью, им не было дела ни до плачущих хозяек, едва успевших снять руку с шеи любимого животного, ни до хозяев, на этот раз не расположенных спрыснуть сделку, хотя Алон и выложил им на ладонь серебряные рубли. Годы неурожая создали вокруг Алона ореол благодетеля. Получалось, что его деньги помогали людям и впредь удерживать за собой хутор. Без таких, как Алон, многие лишились бы крыши над головой, и пришлось бы им тогда взять в руки посох нищего.

Так уж устроен мир — кому счастье, а кому горе.

Теперь настали иные времена. Крестьяне полны гордости и высокомерия, выторговывай у них каждую копейку, чтобы повыгодней купить скотину. И неподатливыми стали мужики. У кого на конце веревки бычок чуть покрепче, начинает так нахваливать теленка, будто он из чистого золота. Иногда Алон рассуждал сам с собой: а что, если заняться льном? Отправился бы с возами в Ригу — отличный мертвый товар, не надо бояться эпидемий, не надо беспокоиться, как за живую скотину. Так ведь нет — он точно пуповиной привязан к Петербургу.

Стадо бойко шагало меж деревьев. Иной из бычков, разогрев мышцы, норовил вскочить корове на спину. Нечего им зря расходовать силы. Парни знали, что делать: дубинки так и свистели в воздухе.

Но если подумать — как запретить им последнее удовольствие?

Алону и самому было странно, что он сочувствовал животным. Быть может, уже завтра утром они большой гурьбой войдут в ворота бойни. В какой-то миг, когда запах крови ударит им в нос, они начнут упираться и пятиться. Неужто они и впрямь соображают, куда их пригнали из такого далека? Поздно, поздно. Бедные друзья, так уж устроена жизнь на земле, что человек любит есть мясо. И предпочитает — молодое и свежее.