Доступное искусство - Гансовский Север Феликсович. Страница 3

Кто-то из сидящих громко сглотнул.

Человек у рояля глубоко вздохнул, выпрямился, поднял голову, невидящим взглядом скользнул по физиономиям хозяйки и ее гостей. На лице его выразилось страдание. Он повел рукой возле уха, как бы отгоняя что-то.

— Какой маленький, — прошептала Лин Лякомб.

— Бетховен и был небольшого роста, — сказал Чисон.

— Тише, — попросил представитель фирмы. — Материализация совершилась. Вы хотели послушать «Лунную»?

— Да-да, «Лунную». — Лин заложила ногу на ногу и откинулась на спинку кресла.

Пмоис сделал знак механикам.

— Выключите.

— Угу.

Гудение смолкло.

— Сосредоточьте его на «Лунной». Опус двадцать седьмой. Притормозите все остальное.

— Сосредоточили.

— Ну, давайте, — сказала Лин Лякомб. Она склонила голову набок и полуприкрыла глаза. — Давайте.

Человек у рояля закусил губу и помотал головой. Он задумался. Потом положил руки на клавиши и стал играть.

С минуту все слушали. Затем Лин недоуменно посмотрела на представителя фирмы.

— Что-то не то.

Плечистый пожал плечами.

— Да, почему-то сразу вторая часть. Аллегретто.

— Зато он освобожден от мелочей быта, — сказал Чисон. Какое-то смутное раздражение нарастало в нем. Он не мог его подавить.

— Что? — Лин повернулась к нему.

— Я говорю, он освобожден от мелочей быта. От случайностей.

Пмоис мельком взглянул на Чисона. Потом он встал и задрал голову.

— Эй! Остановите его и дайте сильное торможение. Пусть начнет сначала.

Наверху завозились. Щелкнул какой-то переключатель.

Человек в камзоле опять помахал рукой возле уха. Что-то боролось в нем. Он положил руки на клавиши, затем снял их. Потом придвинулся ближе к роялю и сыграл «Лунную сонату» от начала и до конца.

Умолкли последние аккорды.

— Блеск! — воскликнула Лин. Глаза у нее сияли. Она схватила руку Леха и приложила к своей щеке. — Чувствуете? Я вся горю. — Она повернулась к Пмоису. — Теперь можно с ним поговорить, да?

— Пожалуйста. Только имейте в виду, что скоро начнется приспособление и надо будет все прекратить.

Хозяйка подалась вперед.

— Алло! Как вы себя чувствуете?

Молчание.

— Он же не понимает, — сказал представитель фирмы. — С ним нужно говорить по-немецки.

— Ах, верно! Действительно, по-немецки. Я как-то упустила из виду… Кто-нибудь знает немецкий?.. Вы, случайно, не знаете?

Чисон пожал плечами.

— Как-то глупо получилось, — сказала Лин. — Нельзя тогда быстро переделать его в Байрона, например?.. Нет, нельзя?.. Тогда для чего мы все это предприняли?.. — Затем ее лицо вдруг просияло. — Постойте, я сама вспомнила.

Она вскочила, подошла к самым канатам и, вытянув шею, прокричала:

— Sprechen Sie deutsch?

И с торжеством оглянулась на гостей.

Человек в камзоле что-то брезгливо пробормотал. Разобрать можно было только «…onnerwetter».

— Время истекает, — сказал Пмоис. — Надо начинать дематериализацию.

Он поднялся, сделал несколько распоряжений. Все пошло обратным порядком. Раздалось гуденье. Сильнее запахло электричеством. Человек на стенде делался прозрачным. Через несколько секунд все было кончено, установку выключили.

— Я сейчас приду. — Лин Лякомб сорвалась с места, стуча каблуками.

Мужчины закурили.

Скрунт откашлялся.

— Как будто бы собирается дождь…

— Что вы говорите? — Лех посмотрел в окно. — Да нет, вроде рассеивается.

Хозяйка явилась разгневанная.

— Слушайте, я все-таки позвонила Иде Элвич, и, оказывается, они тоже воссоздавали Бетховена. Разве так можно? (Представитель фирмы развел руками.) Хотя с другой стороны, это даже интересно. — Лин задумалась на миг, глаза ее зажглись. — Действительно, получилось бы очень здорово. Сделать двух Бетховенов, а между ними поставить эту, как ее, которой он посвятил «Лунную».

— Джульетту Гвиччарди, — сказал Пмоис.

— Да-да. Или даже составить целый оркестр из одних Бетховенов. Вот была бы штука! А рядом более современный оркестр — например, из Равелей. И послушать, что лучше. — Она резко повернулась к Чисону. — Что же, идемте обедать. У нас сегодня рябчики «по-русски». А после мы покажем, как Скрунт рисует, — его тоже научили под гипнозом… Пошли!

Чисон посмотрел на Леха.

— Обедать. Я сегодня… — Он замялся. — Пожалуй, у меня сегодня не выйдет. В другой раз. Большое спасибо.

Хозяйка согласилась с птичьей легкостью.

— Ну, как хотите. Давайте тогда еще раз взглянем на Рембрандта.

Никто не возражал, и они поднялись снова в светелку на третьем этаже.

Постояли перед «Отречением».

— Удивительно! — с фальшивым восторгом сказал Чисон. Он протянул руку и дотронулся до картины. — Совершенно подлинная трещинка.

Хозяйка смотрела на «Отречение святого Петра» каким-то странным взглядом. Губы ее были плотно сжаты.

— Черт возьми, я была абсолютно убеждена, что эта служанка — Саския. — В ее голосе звучало разочарование. — Или, на худой конец, Хендрикье. — Она злобно взглянула на Пмоиса. — Почему вы меня раньше не предупредили?

В вестибюле она сказала Чисону с Лехом:

— Так вы приходите еще через неделю, у нас приемные дни по вторникам. Меня как раз осенила блестящая мысль. Знаете, что мне пришло в голову — мы воссоздадим Фидия, и он сделает мой скульптурный портрет. При нас же, на место. И, кроме того, Скрунт прочтет лекцию о направлениях в современной физике. Он у нас скоро будет выдающимся теоретиком. Фирма «Доступная наука». Они из любого берутся сделать Эйнштейна.

Лех и Чисон молча пошли.

Дождь действительно так и не собрался. Развеялось.

Отовсюду неслась музыка. Хозяева особняков пели почти как Карузо. Играли на рояле почти как Рахманинов. Наверное, они еще писали картины почти как Ренуар и Репин. Благодаря новым методам можно было стать чуть ли не гением в какой угодно области искусства и в любой отрасли науки — и без всякого труда.

Лех и Чисон вступили на мостик через канал, когда позади раздался скрип тормозов.

— Эй!

Они обернулись.

Из-за руля желтого лимузина Скрунтов выглядывал лакей Ульрих. Он поспешно выбрался из машины, держи в руках здоровенный пакет.

— Мистер Лех…

— Ну?

— Лин Лякомб дарит вам картину «Отречение святого Петра». Подлинник.

Лех неуверенно взял картину. Лакей Ульрих влез в лимузин. Автомобиль дал задний ход, съехал с моста, развернулся и укатил.

Лех смотрел на пакет, затем он глянул на Чисона. Внезапно его прорвало:

— Никакой это не Рембрандт. Все собачья ерунда. Ту картину действительно Рембрандт писал. И мучился, переживал с ней. А это…

Он размахнулся и швырнул второй подлинник в черную тяжелую воду капала. Отряхнул руки и повернулся к приятелю.

— И Бетховен — это тоже не Бетховен.

Они пошли дальше и, не сговариваясь, остановились у большого дома. У подвального окна.

Все так же доносились звуки разбитого рояля.

Женский голос сказал:

— Подожди. Вот опять неправильно. Как ты берешь педаль?.. Педаль должна быть, как лунный свет… И потом — вот тут у тебя легато… Ну, начни еще раз.

И голос девочки ответил:

— Сейчас, мама.

Друзья слушали, потом Чисон поднял руку.

— Вот это настоящий Бетховен.

И они зашагали дальше.

(На самом-то деле это был не Бетховен, а Мендельсон: «Песня без слов». Но все равно Чисон был прав.).