Веянье звёздной управы - Богачёв Михаил. Страница 11
9-е Письмо
Написавший всего лишь одно писмецо
Замыкает кого-то с собою в кольцо...
И прогнившие, серые, старые двери
Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,
В дерматин облаченные, словно в ливреи.
Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,
Петербургским, московским, российским жильём,
Но дом насмерть прожит, мы и не проживём
В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.
Если не рождены, то закованы в нём.
А виной переписка, эпистолы слоги,
Мерно взвешенный ритм современной эклоги,
То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,
И мы в этих тенетах запутались, многих
Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,
И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.
Как легка переписка, игра на открытках,
На надушенных весточках и на обрывках,
Да и в ум не придёт по примеру Толстого
Век сей живописать в эпохальных надрывах
И не нужен герой для подсчета простого,
Героиня — для обмороков и порывов.
Но когда ты на трассе, Олеся, гони!
Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!
Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.
Полосатые вёрсты бинтовой повязки
Нам никто не положит, — в кювете сгорит
Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.
Но я всё же боюсь напугать, озадачить
Домочадцев твоих, их ночей и речей
Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей,
Что способны шуметь, но не смысла не значить.
Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик,
Ты варенье готовишь на плитах горячих,
Дом твой больше поместье, чем дом.
И тебе не в новинку, блаженной гордячке,
Проживая судьбу, не заметить о том,
Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином
И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.
10-е Письмо
Вот ты пишешь про Седакову Ольгу,
Про Михаила, реанимированного удачно,
И я радуюсь этому, поскольку
Время, если не запечатлено, то утрачено.
И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой,
Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле
И будешь судима за ту малую толику,
Что запечатлела, пока пребывала в теле.
И вот соберутся по чину: одни злословить,
Другие оправдывать и охранять от тех,
Пока будет отвечать за все совесть,
Пока будет и стихов покрываться грех.
И потом в новом, а этого уже не будет,
(Знаешь, я в это верю) в мире том
Всё будет другое: небо, земля и люди,
И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.
Плачет сосед мой за стенкой
Плачет сосед мой за стенкой:
“Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский!”
Но почему это он, никем не винимый, вольный, да не в застенке
Всё плачет и кладёт поклоны, и всякую ночь не спит?
Инок многострадальный,
Скрытный таинник подвига и труда,
Плачет, а с утра в овраге лежат туманы,
Рассеются — побегут облака по небу туда-сюда.
Случилось, что угадал и молодой Тарковский
В шикарной цивилизации мира апостоловы слова:
На окраинах мировых праздников, фестивалей звезд есть
спасительные обноски —
Отребье мира, оправдывающее снеди неправедного стола.
И. А. Бунину
“…стояла религиозная ночь.”
Бунин
Убивая своих героинь,
Весь оставшийся в русском приволье,
От того, что Господь откроил,
Иоанн, ты прожил будто вдвое.
Открывая слепые глаза,
Отверзая уста безымянно,
Потянувшись к звездам, ты сказал
Их ночную небесную тайну.
Если полдень в аллеях играл,
Вечер в сумерках прятался, в пятнах,
Ночь ты религиозной назвал,
Но как ты угадал — непонятно!
От горящего дня, от Христа,
От светила — подобья Христова,
Полдень льёт через край, и, свистя,
Стриж, как пьян от простора простого.
Но ночи бы и незачем быть,
Упраздниться незримо и немо,
Если б кровле от ветра не выть
На окраине Вифлеема.
О, гадатели тайн неземных,
О, писатели тайн человечьих,
Вы когда-нибудь встретясь навечно,
Будете спасены, спасены!
На смерть Бродского
1.
Как обыденно умирают.
В доме лишь тишина и печаль,
И псалтирь кто-то мерно читает,
И потрескивает свеча.
Но приходит незримо и грозно
Толчея незнакомых гостей,
И грохочущим табором в звёзды
Улетают с добычей своей.
Так обычно, а могут иные
Души в пепельном небе летать —
Сбросив тяжкие ризы земные,
Они просят за веси родные,
А молитвенники — портные
Шьют им новых одежд благодать.
Весенние ямбы
Печальный[3] инок, друг надежды,
Прикован к своему посту,
Я жду зарю, но света прежде
Во тьме печаль свою несу
В никем невиданной одежде.
Весна, весна, как ты нелепа,
Как плод, родящийся в грязи.
Тебе не веришь, будто лето
Таким же недугом грозит,
И слякоть ждут, озноб и ветра
Сырая хлябь заморосит.
Глупею, и дошел до точки,
Поскольку недругу — весне
Вовек не сочинил бы строчки —
Она не жизнь родит во мне,
А ощущенье проволочки
До ила смертного на дне.
Когда б ещё не повторялись
Снега, морозы, ветра вой,
Какая б дикая усталость
Легла на душу, словно старость,
Без перемены этой злой.
Мне самому, пройдя ступени
До середины — не светло:
Утр обещанья и потери,
Ночных светил седые тени,
Прозрачность жизни — потекло,
Все лед обманчивей весенний, —
Являло вечность и прошло...
Душа устала, ей не в радость
Ручьёв полуденный трезвон,
Она не в этом зарождалась,
Но в этом беспокойный сон
Её настигнет, как усталость,
Как многотрудность, как урон.
И ямба самого новинка
Так уж блистательно нова,
Что пишешь, а в уме заминка:
“ПЕН” клуб несложно даст права
От века прошлого соринку
Подъять с господского стола.
Теперь в цепочку замыкая
Кольцо словес; их перезвон,
Я в страхе уши затыкаю —
А если погребальный он?
Откуда? Да со всех сторон —
Не Суд — оркестр похорон.[4]