Преподобный Амвросий (СИ) - Протоиерей Четвериков Сергий. Страница 5

Все свои отношения к людям он устанавливал исключительно на интересах совести приходивших к нему, ему было дорого, прежде всего, вечное спасение той души, которая вверяла себя его попечению! Оттого-то все его отношения к людям были так святы, просты, бескорыстны и значительны! Оттого-то так и льнули к нему души, так и стремились открыться пред ним до самого дна! А если кто и не умел этого сделать, то сам старец помогал ему, ибо он имел удивительный дар проникать во внутренний мир людей, читать в сердцах их, как в раскрытой книге, и разъяснять им то, чего они сами в себе не понимали и даже не замечали!

Разносторонность и богатство его духа были необычайны. Он совмещал в себе и живую веру, и деятельную жизнь, и строгость, и ласку, и серьезность, и шутливость, и собранность духа, и разговорчивость, и уединенность, и общительность, и величие духа, и простоту, и обширные теоретические познания, и житейскую опытность, и всецелую жизнь в Боге, и хозяйственную практичность!

Старец Амвросий был мудрец, ― но его мудрость не была простым многознанием или богословской начитанностью: это была громадная опытность ума и сердца в глубочайших переживаниях христианских чувствований и уменье пользоваться этой опытностью применительно к данным людям и к данным обстоятельствам. В своих советах он обыкновенно не бывал многословен, но он умел одним метким словом, шуткою, одним движением, поговоркою попадать в самое больное место вопрошавшего, ободрять его, утешать и указывать ему жизненный выход.

И настолько была велика жизненная мудрость о. Амвросия, столько в нем было отзывчивой теплоты чувства, так умел он понять каждого человека и подойти к его душевным ранам, что не только простой народ, искони льнущий к монастырям и старцам, но и сама наша интеллигенция, столь нередко слабая в вере, измученная сомнениями, малодушная, ропщущая, самолюбивая, нетерпеливая, а иногда и враждебная к Церкви и всему церковному, заметила его, оценила его и потянулась к нему, чтобы отогреться у его нежного, любящего сердца и поучиться у него мудрости христианской! И отогревалась, и научалась!

Таким образом, о. Амвросий явился во 2-й половине девятнадцатого столетия тем связующим звеном между образованным обществом, народом и Церковью, необходимость которого давно уже ощущается в нашей русской общественной жизни и которым до известной степени являлась и сама Оптина пустынь еще в первой половине девятнадцатого столетия, когда под ее сенью объединялись с одной стороны ― старцы Леонид, Макарий, Моисей и Антоний, с другой стороны ― братья Киреевские, Гоголь, Шевырев и другие представители русской интеллигенции того времени.

И в этом обстоятельстве заключается новая особая заслуга старца Амвросия пред русским народом, пред русской историей, заслуга, в которой он никем другим еще не был превзойден.

Обрисовав в общих чертах нравственный облик старца о. Амвросия и указав его значение для русского народа, обратимся теперь к более подробному и последовательному изображению его жизни и личности.

Глава III. ЮНЫЕ ГОДЫ О. АМВPОСИЯ В ДОМЕ И В ШКОЛЕ

Отец Амвросий, в мире Александр Михайлович Гренков, был сыном пономаря села Большой Липовицы Тамбовской губернии Михаила Феодоровича и его жены Марфы Николаевны, имевших многочисленную семью и живших в доме своего отца, священника того же села и благочинного Феодора Егоровича. 23 ноября 1812 года в доме о. Феодора по случаю какого-то семейного торжества было большое собрание гостей. И вот ― в этот-то именно день и родился Александр Михайлович.

Рассказывая впоследствии об этом, о. Амвросий любил пошутить: «На людях я родился, на людях и живу».

Родители старца были людьми глубоко благочестивыми.

О своей матери Марфе Николаевне он отзывался впоследствии так: «Она жила благочестиво, спасалась по-своему». Строй семейной жизни, по обычаю духовенства того времени, был простой, строгий, церковно-православный. О раннем детстве Александра Михайловича сохранилось немного сведений. Рос он мальчиком живым, веселым, резвым, непосидчивым. Заставит его, например, мать качать колыбель младшего брата, а ему скучно. Вот он выждет минуту, когда мать выйдет из комнаты, выпрыгнет в окошко и убежит играть с товарищами. Саша любил приятелей, лошадок, голубей, сельское приволье, любил возиться с братьями и сестрами.

Его резвость и непосидчивость не нравились, однако, строгим старшим членам семьи, и ему неоднократно приходилось выслушивать укоризны и от матери, и от бабки, а дед иногда дирал его и за вихор. Саше казалось, что его не любят родные, он завидовал своим братьям и сестрам, но он ошибался: его любили, только держали построже других. Строгий уклад жизни священнического дома старого времени был несомненно полезен для живого мальчика ― он умерял его шаловливые порывы и напечатлевал в его душе сознание важности и серьезности жизни.

Когда Саша подрос, его, помолясь Богу, стали учить грамоте. Учили, как было принято, по церковнославянскому букварю, Часослову и Псалтири, и вдохновенные песни царя Давида, с самого раннего возраста стали оглашать слух и западать в сердце будущего великого старца. Каждый праздник, а то и чаще, отец брал Сашу с собою в храм Божий, и он скоро научился там петь и читать на клиросе. Пришло время отдавать Сашу и в школу. Школьное учение мальчика началось сравнительно поздно. Ему было уже 12 лет, когда его отвезли в 1-й класс Тамбовского духовного училища. Там уже учился в это время его старший брат, которому училищное начальство дало фамилию «Гренков». Эта фамилия утвердилась и за Сашей. Бедна, сурова, неприглядна была старая бурса! Но это не помешало Саше сохранить и здесь свою природную веселость и живость характера и учиться с большим успехом. Темные стороны жизни бурсы, печальное зрелище бедности и забитости многих товарищей и их родителей только сильнее разожгли в мальчике свойственное ему от природы чувство сострадания и жалости ко всем скорбящим и обремененным! Он и сам умел ценить оказываемую ему ласку, каковой, по всей вероятности, бывало немного в тогдашней школе. «Когда я был мальчиком, ― рассказывал он о себе впоследствии, ― был у нас общий портной. Я был высокенький, и он меня все Сашей звал; других же моих товарищей так ласково не называл; признаюсь, меня это очень трогало». Этот, по видимому, маловажный случай много говорит и о чутком сердце мальчика, жаждавшем ласки и любви, и о способности его уже в эти детские годы внушать к себе любовь со стороны окружающих. Сашу любили и товарищи за его веселость и доброту. На праздники Рождества Христова и Пасхи Саша вместе со старшим братом приезжал домой в родное село, где другой их брат, бывший уже причетником, катал их на лошади по селу и доставлял им другие незатейливые сельские развлечения.

Будучи сыном небогатого и многосемейного причетника, Саша пользовался в училище полуказенным содержанием. Учился же он так хорошо, что из 148 своих товарищей по классу окончил курс духовного училища первым по списку.

18-ти лет Александр Гренков поступил в Тамбовскую духовную семинарию. И здесь он учился очень хорошо благодаря своим прекрасным способностям. Его товарищ по семинарии рассказывал: «Бывало, на последние копейки купишь свечку, твердишь-твердишь заданные уроки; он же и мало занимается, а придет в классы станет отвечать наставнику, как по писанному, лучше всех!» И в семинарии Гренков всегда был душою товарищеского кружка. Но, любя общество, будучи веселым, жизнерадостным и остроумным юношей, он всегда сохранял нравственную чистоту и скромность, внутреннюю строгость духа и глубокое, искреннее религиозное чувство, что, может быть, и привлекало к нему особенно сердца всех. Уже будучи старцем, он живо припоминал и интересно рассказывал многие случаи из своей семинарской жизни, причем метко характеризовал некоторых из своих ректоров и наставников. Между прочим о. Амвросий рассказывал и о том, как он пробовал, будучи в семинарии, писать стихи. «Признаюсь вам, ― говорил он, ― пробовал я раз писать стихи, полагая, что это легко. Выбрал хорошее местечко, где были долины и горы, и расположился там писать. Долго-долго сидел я и думал, что и как писать, да так ничего и не написал. Это похоже на то, как рассказывали мне про одного лаврского монаха, на которого, вероятно, сочинили академики, что он, пробуя тоже писать стихи, написал так: