Как день вчерашний - Шипошина Татьяна Владимировна. Страница 7

— Твой Антоний был последователен!

— Не мой Антоний. Наш. Он не только последователен и мудр. Он свят. Всё сказанное пройдено им самим, в этой пустыне пройдено. Но он сумел ещё и нам рассказать об этом.

Феодосий перекрестился.

Глава 17

Я всё ещё не ложился. Мне расхотелось. Я сидел на каменном ложе, покрытом вытертой шкурой, и думал. Передо мной открывалась стройная система воззрений на мир и на человеческую душу. Система, о которой я раньше не знал. Система, которая легко разрешала многие мои вопросы. И хотя вопросы всё ещё теснились и даже умножились, впереди замаячило нечто похожее на решение. На оригинальное, нетривиальное решение!

Передо мной сидел разумный человек, который не мучился душевно! Который смотрел на меня добрыми глазами и называл младенцем. И мне не было обидно.

Передо мной открывалась не только система теоретического знания, но и система практики жизни. Система, о существовании которой я даже не предполагал, глядя на верующих клуш и толстых священников.

Неужели и то, и это — одно и то же? Части одного и того же?

— Если можешь — говори дальше, — попросил я Феодосия.

Я давно никого не просил ни о чём подобном...

— Мы остановились внизу живота, — блеснул глазами Феодосий. — Дальше — что?

— Ноги... — неуверенно предположил я.

— «И после того и ногам подаёт Он очищение. Некогда они ступали не право, не в согласии с Богом; но теперь ум, собранный под властью Духа, очищает их, чтобы они ступали по Его воле, ходя и служа в добрых делах, так, чтобы и всё тело изменилось и обновилось, и было в послушании Духу. ...И когда всё тело очистилось и приняло полноту Духа, оно обрело некую часть того духовного тела, которое получит в воскресение праведников».

— Это всё?

— Не торопись. У души есть ещё и недуги нетелесные. «Гордость — недуг души не телесный, а также тщеславие, зависть, ненависть, нетерпение, леность и другое. Но если душа предаст себя Господу от всего сердца, Господь помилует её и подаст ей дух покаяния, который будет свидетельствовать ей о каждом грехе, и больше они не приблизятся к ней; и Он покажет ей тех, кто восстают на неё и хотят не дать ей отделиться от них, ведя тяжкую битву, чтобы не могла она пребывать в покаянии».

— Это кого — «тех»?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Бесов. Тот, кто заполнен нечистотой, бесов не видит. Разве что совсем разрушит душу свою, — перекрестился Феодосий. — А так — ему хватает самого себя. Своей нечистоты. Своего безумия.

— А кто видит бесов?

— Тот, у кого душа чистая. Когда душа от плотской похоти очищается, бесы нападают на неё, пытаясь отлучить от Бога. Таково испытание.

— И что, прямо с хвостиком и с рожками?

— Не стоит смеяться. Не в облике суть. Бес сильнее человека. Веками он нападает и знает, где есть в человеке слабые места. Только Бог сильнее бесов. Только с Богом они побеждаются. А кто скажет тебе, что сам с бесом сражался и победил его — тот бесом же и прельщён. Не верь ему.

— А как нападает бес?

— Искушает. Внушает мысли хульные и строптивые. Заставляет человека жалеть самого себя, а ближнего ненавидеть. Заставляет завидовать. Даже заставляет считать, кто больше поклонов положил. Внушает человеку, что он уже достиг совершенства. Страхи напускает. А иногда и бьёт, и мучит тело. А иногда толкает человека на подвиги, что выше сил. Чтобы, надорвавшись, разуверился человек. Всяко бывает.

— Ты видел бесов? Они тебя мучили?

— Позволь, я не стану отвечать. Лучше послушай, что говорит Великий Антоний о душе: «Но если она выстоит и будет послушна Духу, поучающему её покаянию, Творец не помедлит снизойти к её изнеможению в покаянии и, видя её в телесных трудах, многих молениях, и постах, и сокрушении, и в поучении словам Божиим, в отречении от мира, в смирении и слезах, и упорствовании в сокрушении, — тогда милосердный Бог, видя труды её и послушание, смилуется над ней и спасёт её».

Видно было, что Феодосию нелегко давалась беседа. Ведь ему, пустыннику и молчальнику, надо было произнести так много слов!

Из-за меня... Мне...

— Ты наизусть знаешь то, что написал Антоний. Как ты запомнил это? — не удержался я, чтоб не спросить.

В принципе, я даже знал ответ.

— Я читал послание Великого Антония. Один список хранится в нашем храме, в который, если будет на то Божия воля, мы пойдём в воскресенье.

— Сколько раз ты его читал?

— Один. Не спрашивай меня. Это — жизнь, не только Антония, но и моя. И многих, поверь. Я даже затрудняюсь назвать их число. Я знаю, что они есть и в твоём далеком веке. Это ты не знаешь о них.

Глаза Феодосия смотрели в пол.

— Ну, а если нет этого? — не унимался я. — Если человек ничего не очищает в себе и не подчиняет ум Духу, а тело — уму?

— Ты задаёшь хорошие вопросы. У тебя живой ум, но сердце закрыто.

— И всё же?

— Тогда «злые духи берут над ним верх, и сеют в теле все страсти, и возбуждают, и поднимают сильную брань против него; так что душа становится усталой и недужной, и плачет и ищет, откуда бы пришла ей помощь...».

— Бедная душа! Напоминает мою...

— Так. Ты отдыхай, младенец далёкого века.

— А ты?

— Я пропустил час молитвы. Прости, я больше не могу говорить с тобой. Я выйду и помолюсь рядом с пещерой.

Он поднялся и перекрестился. Кажется, с облегчением.

Глава 18

Мне надо было подумать. Не было никакой ясности с моим появлением в 380 году, да ещё в египетской пустыне. (Смешно! Если в 380 году, то не всё ли равно где?)

В глубине души... в самой-самой глубине — я изредка вздрагивал: «А вдруг — всё? Вдруг — это навсегда?»

Я находился здесь. Хоть душа и отказывалась воспринимать это как факт. Я разговаривал с монахом-пустынником Феодосием. Я задавал ему вопросы и получал ответы. Даже пытался разобраться в этих ответах, и они мне даже нравились. А дальше что?

Вдруг — навсегда? В пустыне, в пещере, при лампаде, с гуманитарным образованием? Менеджер по рекламе? Что и кому рекламировать?

Мне что, предлагается стать монахом? В 380 году? Уму непостижимо! Дикость!

Мало мне было своих метаний и сомнений...

— У-у-у-у!!! Нет! Нет!

Я заметался на шкуре, постеленной на каменном ложе.

— Господи! — вслух произнёс я и не узнал своего голоса. — Господи! За что мне это? Почему? Ответь! Это несправедливо!

Так или примерно так причитая, я метался на койке минут пятнадцать и не заметил, как провалился в сон.

И вдруг... там, во сне, я помчался по какому-то тёмному коридору, который становился всё светлее и светлее, по мере моего довольно быстрого продвижения по нему. Сердце моё замирало, потому что я не знал, куда лечу. Не было ни радости, ни ужаса. Ничего.

Только — замирание сердца.

Я резко затормозил и вдруг увидел белый потолок, а на нём — лампы дневного света. Мне пришлось снова зажмуриться.

Я дёрнулся, набрал воздуха в лёгкие и ощутил резкую боль во всём теле. Я захотел пошевелиться, но не смог. Тогда я сделал над собой титаническое усилие и открыл глаза.

— Доктор! Доктор! — услышал я голос моей бывшей жены. — Доктор, он, кажется, приходит в себя! Сева! Сева! Ты слышишь меня?

Я хотел ответить, но не смог. Кажется, у меня в горле торчала трубка. И весь я был увешен какими-то проводами и датчиками.

Я даже не мог долго держать глаза открытыми. Сквозь суживающиеся щелочки глаз я видел расплывающееся и уплывающее вдаль лицо моей бывшей жены.

— Не обольщайтесь, милая, — услышал я мужской голос. — При таких травмах, как у него, это почти невероятно. Даже если он придёт в себя, вряд ли останется полноценным человеком.

Видимо, эти слова принадлежали доктору. Я услышал, как моя бывшая жена всхлипнула.

— Сева... — повторяла она. — Севочка... что же ты наделал...

— На вашем месте я бы пошёл отдохнуть. Вы не выходите из отделения уже месяц.

«Месяц? — подумал я. — Не может быть... А как... как я оказался в реанимации?»