Тэсс из рода д'Эрбервиллей - Гарди Томас. Страница 75

Поглощенная этими мыслями, она пересекла под прямым углом северную часть Дороги Вязов и вскоре увидела перед собой белую тропу, поднимавшуюся на плоскогорье, по которому предстояло ей пройти остальную часть пути. Сухая белизна дороги уныло уходила вдаль, и не видно было на ней ни людей, ни повозок, лишь кое-где на холодной, бесплодной земле лежал лошадиный навоз. Медленно поднимаясь в гору, Тэсс услышала за собой шаги и, оглянувшись, увидела хорошо знакомую фигуру в столь странно сидевшей на ней одежде методиста — увидела того единственного человека, с которым надеялась до самой смерти не встречаться.

Впрочем, для размышлений или попытки убежать времени не было, и она, стараясь остаться спокойной, подчинилась неизбежному — позволила ему догнать себя. Она заметила, что он очень возбужден, но не быстрой ходьбой, а обуревавшими его чувствами.

— Тэсс! — окликнул он.

Она не оглянулась, но замедлила шаги.

— Тэсс! — повторил он. — Это я, Алек д'Эрбервилль.

Тогда она повернулась к нему, и он подошел к ней.

— Вижу, что вы, — холодно сказала она.

— Как… и это все? Впрочем, большего я не заслуживаю… Конечно, — усмехнувшись, добавил он, — я кажусь вам немного смешным в таком виде. Но с этим я должен примириться… Я слышал, что вы уехали, но никто не знал куда. Тэсс, вы удивляетесь, почему я пошел за вами?

— Да, пожалуй; и от всего сердца жалею, что пошли!

— Вы имеете право так говорить, — мрачно отозвался он, пока они, к большому огорчению Тэсс, рядом поднимались в гору. — Но не заблуждайтесь на мой счет, я прошу об этом, потому что действительно мог ввести вас в заблуждение, когда вы заметили — если только вы заметили, — как взволновало меня ваше неожиданное появление. Но это было лишь минутное замешательство, что вполне естественно, если принять во внимание, кем вы для меня были. Бог помог мне преодолеть его, и тотчас же я понял, что мой долг спасти от неминуемого гнева божия — смейтесь, если хотите! — прежде всего ту женщину, которой я причинил такое зло. И я догнал вас, имея в виду только эту цель.

Легкое презрение слышалось в ее голосе, когда она сказала:

— А себя-то вы спасли? Говорят врачу: «Исцелись сам».

— О, это произошло помимо меня, — бесстрастно сказал он. — Как я уже говорил своим слушателям, это сделало провидение. Как бы вы ни презирали меня, Тэсс, ничто не может сравниться с тем презрением, какое питаю я к самому себе — к ветхому Адаму прошлых дней! Но я могу рассказать вам о том, как произошло мое обращение, надеюсь, вы заинтересуетесь этим настолько, чтобы выслушать. Слыхали ли вы когда-нибудь об эмминстерском священнике? О старом мистере Клэре, одном из самых искренних проповедников своей доктрины. Об одном из немногих ревностных людей, оставшихся в церкви. Правда, он не столь ревностен, как то крайнее крыло христиан, к которому принадлежу я, но тем не менее является исключением среди духовенства, ибо священники помоложе разжижили истинные догматы веры софистикой, и теперь осталась от них лишь тень того, чем были они раньше. Я расхожусь с ним только в вопросе взаимоотношения церкви и государства — в толковании текста «Уйдите от них и пребудьте отдельно, сказал Господь». Я твердо верю, что мистер Клэр был смиренным орудием спасения большего числа душ в этих краях, чем кто бы то ни было другой в Англии. Вы о нем слыхали?

— Слыхала, — ответила она.

— Года два-три тому назад он выступил с проповедью в Трэнтридже по поручению какого-то миссионерского общества. И я, жалкий негодяй, я оскорбил его, когда он самоотверженно старался меня образумить и указать мне истинный путь. Он не рассердился на меня, он сказал только, что когда-нибудь я почувствую веяние духа — и те, что приходят издеваться, остаются иногда для молитвы. В его словах была странная сила. Они запали мне в душу. Однако смерть матери явилась самым сильным толчком; и мало-помалу я прозрел. С тех пор единственным моим желанием было передавать благую весть другим людям, и это я пытался делать сегодня. Впрочем, в этих краях я начал проповедовать недавно. Первые месяцы моего служения я провел на севере Англии, среди чужих мне людей, где предпочел сделать первые неумелые попытки, чтобы приобрести смелость для самого сурового из всех испытаний искренности — смелость для того, чтобы обратиться с проповедью к тем, кто знал меня раньше, кто принимал участие в моей греховной жизни. Если бы только вы знали, Тэсс, как приятно закатить пощечину самому себе, я не сомневаюсь, что вы…

— Замолчите! — страстно воскликнула она и, отвернувшись от него, прислонилась к изгороди. — Я не верю в такие внезапные обращения! Я возмущена тем, что вы можете так со мной говорить, хотя вы знаете… знаете, какое зло вы мне причинили! Вы и вам подобные наслаждаетесь жизнью, обрекая таких, как я, на черную тоску! А потом, когда вам все надоедает, неплохо подумать и о том, чтобы обратиться к богу и обеспечить себе райское блаженство! Я вам не верю! Все это мне противно!

— Тэсс, — сказал он, — не говорите так! Мне это было как внезапно вспыхнувший свет! А вы мне не верите! Чему вы не верите?

— Вашему обращению. Вашей религиозности.

— Почему?

Она ответила, понизив голос:

— Потому что человек, который лучше вас, не верит в это.

— Вот она, женская логика! Кто же этот человек?

— Я не могу вам сказать.

— Хорошо, — отозвался он, словно с трудом сдерживая раздражение, — боже сохрани, чтобы я назвал себя хорошим человеком, и вы слышите — я этого не говорю! Действительно, я новичок на пути добродетели, но иногда новообращенные бывают самыми дальнозоркими людьми.

— Да, — грустно произнесла она. — Но я не могу поверить в ваше обращение. Боюсь, Алек, что такие порывы длятся недолго.

С этими словами она отошла от изгороди, к которой прислонилась, и повернулась к нему лицом. Его взгляд упал на знакомое лицо и фигуру и не мог от них оторваться. Низменные наклонности в нем теперь, конечно, не проявлялись, но они не были вырваны с корнем, не были даже до конца побеждены.

— Не смотрите на меня так, — сказал он вдруг.

Тэсс, не думавшая о том, какое она может произвести впечатление, тотчас же опустила свои большие темные глаза и, вспыхнув, пробормотала:

— Простите!

И снова овладело ею то мучительное чувство, какое часто испытывала она и раньше: чувство виновности в том, что природа дала ей эту телесную оболочку.

— Нет! Не просите у меня прощения. Но вы надели вуаль, чтобы скрыть свое красивое лицо, — почему же вы ее не опустите?

Она опустила вуаль, быстро сказав:

— Я надела ее от ветра.

— Быть может, моя просьба груба, — продолжал он, — но мне не следует слишком часто смотреть на вас. Это может быть опасно.

— Шш… — остановила его Тэсс.

— Женские лица имели слишком большую власть надо мной, и у меня есть основания их бояться! Евангелисту не должно быть никакого дела до них, а мне они напоминают прошлое, которое я хотел бы забыть!

После этого они перебрасывались только отдельными замечаниями, продолжая идти рядом. Тэсс недоумевала, долго ли он думает идти с ней, но не хотела сама отсылать его назад. Часто на воротах и перелазах им попадались тексты из Священного писания, выведенные красной или синей краской, и она спросила его, не знает ли он, чья это работа. Он ответил, что он сам и другие лица, проповедующие в этой округе, наняли человека, который пишет такие напоминания, ибо нужно использовать все средства, чтобы воздействовать на души грешников.

Наконец они подошли к тому месту, которое носит название «Крест в руке». Это было самое унылое место на всем пустынном белом плоскогорье. Оно было настолько лишено того очарования, какое ищут в пейзаже художники и любители красивых видов, что обрело иную красоту — само безобразие его дышало красотой трагической и мрачной. Название свое оно получило от стоявшего здесь каменного столба с грубым изображением человеческой руки, высеченного из породы, не добываемой в здешних каменоломнях. Об истории этого столба и о цели, с какой он был поставлен, ходили противоречивые рассказы. Одни утверждали, что когда-то тут стоял крест, от которого остался теперь только этот обрубок, другие — что всегда он был таким, а поставлен здесь как веха, отмечающая какую-то границу или место встречи. Но какова бы ни была история этого камня, место, где он стоит, казалось и кажется зловещим или торжественным, в зависимости от настроения, и производит впечатление даже на самого флегматичного прохожего.