«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - Бузько Елена Александровна. Страница 13

Фигура С. А. Ширинского-Шихматова в истории литературы несет на себе явные следы мифологизации. Это связано прежде всего с тем, что Шихматов был последователем А. С. Шишкова и всячески (как устно, так и печатно) подчеркивал свою признательность ему, называя Шишкова своим учителем: «И если что-либо воспел я русским словом, что можно с пользою, с приятностью прочесть, То плод твоих семян, тебе хвала и честь» [130].

Подопечный Шишкова был первым поэтом в «Обществе любителей русского слова»; по замечанию современного исследователя, «поэтическим дарованием, равным или хотя бы подобным шихматовскому, не обладал ни один из младших авторов «Беседы любителей русского слова» [131]. Шишков сам читал его сочинения, комментировал и разбирал их в кругу литераторов старшего поколения. Полемические установки архаиста предопределили восприятие сочинений Шихматова современниками. В этой связи интересны воспоминания С. Т. Аксакова о его визите к Шишкову, во время которого последний предстал перед Аксаковым декламатором и пропагандистом песнопений Шихматова: «Наперед знаю, – говорил Шишков, – что наши безграмотные журналисты подымут на смех <…> превосходные стихи, красоты выражения которых все почерпнуты из Священного Писания <…> И немудрено: они не смыслят корня русского языка, то есть славянского…» [132].

Но Шихматова, как известно, критиковали не только «безграмотные журналисты». Как поэт Шихматов был возведен сатирической традицией в «ранг одного из главных действующих лиц «Беседы». Его стихотворные произведения оказались в центре полемики архаистов и новаторов, порожденной разницей не только литературных направлений, но, главным образом, мировоззрений. Среди непримиримых оппонентов Шихматова были активные члены «Арзамаса»: В. Л. Пушкин, Д. В. Дашков, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский. Наконец, репутация поэта была закреплена эпиграммой А. С. Пушкина «Угрюмых тройка есть певцов…»

При жизни Шихматова его поэтические опыты не получат широкого читательского признания и серьезной критической оценки. Поэт будет болезненно переживать равнодушие читателя и критики. В 1827 г. он уедет из Петербурга, а затем совсем оставит светскую жизнь. В неприятии поэзии Шихматова современными ему литераторами нельзя видеть главную причину его ухода в монашество: Шихматова ранило равнодушие скорее не к его стихам, а к проводимой в них церковно-христианской проповеди. Исключительно в ней поэт видел цель своего творчества. «И если он не позволял своему самолюбию оскорбляться <несправедливостью>, – пишет его брат, – то мог ли быть нечувствителен к тому, что его произведения, не довольно распространяясь в обществе, не довольно приносят пользы, тогда как целью трудов его была именно польза, а не ветр молвы и не вес корысти?» [133]

Светское творчество Шихматова представлено поэмами, воспевающими «великие и священные предметы»: «Пожарский, Минин, Гермоген или Спасенная Россия», «Песнь российскому слову», «Петр Великий», «Песнь Сотворившему вся», «Песнь Россу», поэтическими переложениями псалмов, значительная часть которых осталась в рукописи, несколькими баснями, не дошедшими до нашего времени. Большую часть жизни Шихматов писал свои сочинения для печати. Полемический пафос его творений состоял в том, что поэт никогда не употреблял иноязычных оборотов и выражений, намеренно «возвышал слог свой важностью славянских речений», принципиально отказывался от античных сюжетов и образов. Все это было обусловлено христианским мировоззрением поэта, но сложилось в систему под воздействием взглядов адмирала Шишкова, а затем было усилено влиянием архимандрита Фотия [134].

С углублением религиозного настроения у Шихматова отпадает необходимость прежних полемических установок. Но идеи и эстетическая программа шишковистов, ранее декларируемые Шихматовым в стихотворениях и поэмах, находят естественное выражение в его духовном творчестве. Живя в одесском Успенском монастыре, о. Аникита исполняет послушание и пишет полную службу с акафистом святителю Митрофану «стихами без рифм, на чисто славянском наречии». Ориентация на читателя у Шихматова существовала по-прежнему, и к благодарным отзывам о своих духовных сочинениях он не оставался равнодушным, что подтверждают его письма к братьям.

В начале 1828 г. Шихматов объявил братьям об окончательном избрании им монашеского пути. Перед своим водворением в обители он решился предпринять странствование по святым местам, которое, по его мнению, было «приступом» к принятию монашества. Шихматов намеревался отправиться в путь «не из любопытства, но последуя православному обычаю, примерами святых утвержденному и церквью похваляемому» [135]. Насколько велико было стремление Шихматова оказаться у Гроба Господня, свидетельствуют его письма. В одном из них, от 1828 г., о. Аникита так определял цель своей поездки: «… спешу я посетить святые места, дабы умолить Пречистую Матерь пред чудотворными Ее препрославленными иконами и упросить святых угодников при нетленных и многоцелебных их останках <…> исцелить бесчисленные гнойные струпы моей души и в хладном на всякую добродетель сердце моем возродить хотя едину искру божественной любви» [136]. Шихматов видел в паломничестве свой путь к спасению души, достигнуть которого можно «приобретением деятельной веры», «укрощением страстей».

Путь к Святой Земле у о. Аникиты был долог и труден. Свое желание увидеть Иерусалим он осуществил только в 1834 г. Одновременно с великой радостью, – такой, что «сам себе поверить не мог», для о. Аникиты наступает время покаяния: «Скорбь, яко стрела правды Божией, праведно карающая грешника, пронзила мое сердце. Более трех месяцев, утро и вечер, днем и ночью, плакал я пред Господом <…> Посетив главные святые места вне града, с наступлением поздней осени заключился я в храм Воскресения. Здесь, питаясь хлебом и водою, провел я 40 дней, и дни сии были для меня дни неба» [137].

Именно глубиной религиозного чувства дневник Аникиты отличается от сочинений паломников XIX в. Достаточно сравнить описание первой встречи с Иерусалимом у Шихматова и его современников. У Дашкова древние стены города воскрешают память о Давиде, Ироде, Годфреде… [138] Муравьев стоит в «безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний» [139]. Что касается П. А. Вяземского, осознававшего важность первой встречи с Иерусалимом, то в своем дневнике он откровенно признавался, что никакие чувства не волновали его при въезде в Иерусалим: «Плоть победила дух. Кроме усталости от двенадцатичасовой езды верхом по трудной дороге и от зноя, я ничего не чувствовал и ощущал одну потребность лечь и отдохнуть» [140]. Строки Шихматова одинаково лишены исторических ассоциаций Дашкова, восторженного пафоса Муравьева, рефлективных раздумий Вяземского. О своем состоянии в первые часы своего пребывания в Иерусалиме о. Аникита писал: «…целую ночь, преходя святыню небесную от места к месту, умножил, окаяннейший, моление мое ко Господу и ко Пречистой Его Матери, и в веселии духовном бдел духом, недремлющий телом. Единственная в жизни моей нощь сия спасительная, и светозарная, и всепразднственная для всех дней моих остальных будет источником виданнаго утешения и радования о Боге Спасе моем» [141].

Подвижническая жизнь о. Аникиты была известна. В монастырях Афона и Иерусалима его принимали с любовью и радостью. Он удивлял своим благочестием даже афонских старцев. «Когда он служил литургию, – пишет инок Парфений, – то все стара лись узнавать – где он будет служить, и туда с ходи лось множество монахов, не только русских и болгар, но и множество греков. Всякому было желательно посмотреть на его служение: ибо служил он литургию более трех часов, всю со слезами и с неизреченным восторгом и самоуглублением, так что во всех возбуждал умиление и даже слезу. Часто служил в греческих монастырях по-гречески» (II, 340). Владеющий греческим языком с детства, о. Аникита произносил на этом языке проповеди, которые вызывали у народа слезы и рыдания. О том, что слово о. Аникиты имело действительно великую силу, говорит имя Иоанна Златоуста, которым его нарекли греки. Соотечественникам же, которые сопровождали его в странствии, он был еще более дорог. Один из них вспоминал о том, что «старцы, убеленные сединами постнических подвигов, не отказывались принимать от него наставления» [142]. Иерусалимские жители, по замечанию инока Парфения, будучи свидетелями того, как о. Аникита сорок дней не выходил из храма Воскресения, а потом сорок литургий служил на Голгофе, двадцать – в Гефсимании и Вифлееме, говорили, что «такого поклонника не было и не будет» (II, 341).