Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания - Грищенко Александр Игоревич. Страница 26

— Я понял! Твой путь лежал по тем самым городам, но в обратном порядке, да? Но сколько же раз ты путешествовал?

Седовласый улыбнулся и разбудил Епифания, тряся его за плечо:

— Мы подходим к Прусиаде. Прусиада приближается, — толкал его уже Иаков. — Сколько же раз мы пытались добраться досюда!..

И Епифания словно озарило:

— Ты прав, Иаков! С какой попытки мы дошли до Прусиады?

— С третьей.

— Вот и апостол Андрей трижды путешествовал по Малой Азии и дважды возвращался в Иерусалим! Иначе никак не объяснить, что побывал он и в Эфесе, и в Тиане, и в Анкире, и в Никее, и во всех приморских городах. А знаешь, в какую сторону двигался он вдоль берега Понта?

— В «Деяниях Андрея» написано, что с востока на запад, — отвечал Иаков.

— А вот и нет, — возразил ему Епифаний. — «Деяния» лгут: сперва с запада на восток, и потом лишь с востока на запад… Так и мы с тобой когда-нибудь пройдём по стопам апостола — с запада на восток — и соберём все рассказы о нём и все предания.

По прибытии в Прусиаду Епифаний отблагодарил своего кормчего тем, что проводил в последний путь его отца и провёл в молитвах с его семьёй остаток Страстной седмицы и начало Пасхи, тайно служа на дому, поскольку собор в Прусиаде был уже захвачен иконоборцами, а епископ Павел бежал в соседнюю Никею, где епископ Пётр ещё хранил верность святым иконам. Туда и направились беглые студиты в поисках покойного пристанища для учёных занятий. От Прусиады до Никеи было два дня ходу на восток по невысоким, поросшим густым лесом горам. Поскольку стало уже совсем тепло, Епифаний и Иаков не испытывали в пути лишений, останавливались на отдых у родников, а выйдя на берег Асканийского озера, даже наловили себе в пищу нежнейших по вкусу карпов.

Никейский епископ Пётр, как рассказывал Епифанию Феодор Студит, должен был принять их с подчёркнутым уважением и почестями, подобающими его духовным чадам, которые несли также и его послание, потому что тот, сам будучи пастырем твёрдым и духоносным, находился с Феодором в давней вражде — настолько давней, что смысла в ней уже не было, но старожилы из константинопольского и никейского клира хорошо о ней помнили, так что нельзя было ни примириться без важного повода, который всё никак не находился, ни подать вместе с тем виду, что эта высокая вражда может каким-либо образом отразиться на общении между ними и их окружением. Феодор и Пётр состояли в непрерывной переписке, в которой не уставали заверять друг друга в неизменном взаимном почтении, восхвалять добродетели своего адресата и при этом в каждом письме чуть намекать на находящийся с ними в непримиримом противоречии некий неблаговидный поступок, совершённый двадцать лет назад, при императоре Константине. А три года назад Пётр, верный соратник патриарха Никифора, поддержал его в важном государственном деле, когда отговорил покойного василевса Михаила идти на болгар, тогда как Феодор настаивал на обратном. Сейчас же наступило то время, когда для примирения между двумя столпами Церкви появился уже не повод, а веская причина…

Епифаний радостно шагал вдоль берега. Казалось бы, совсем рядом со столицей, а как давно он не бывал за стенами Константинополя! Строгий монастырский устав не позволял насельникам выходить за ворота без нужды — равно как и входить посторонним, — так что даже пройтись по Городу случалось нечасто. И теперь Епифаний чувствовал себя как будто моложе, словно он снова стал мальчиком и снова бежит по песчаной отмели, смотрит на носящихся в воде мальков и радуется присутствию Божьему во всём мире, даже подводном. Но одновременно он думал и об апостоле Андрее: и он ведь проходил где-то здесь, может быть, по этой самой дороге! Только шёл он, конечно, без всяких сандалий, босиком, в одном хитоне, и спал не на кроватях, а прямо на земле, довольствуясь куском хлеба.

Вдали показались стены Никеи: старые, еще римской постройки, с многочисленными заплатами разных веков, прикрывавшими нанесённые врагами раны. Никея — сколько воспоминаний вызывало это имя! Первый Вселенский собор, созванный благочестивейшим императором Константином против злочестивого Ария! И последний, перенесённый сюда достохвальной императрицей Ириной, после того как разъярённые солдаты городских полков разогнали собрание в константинопольском храме Святых Апостолов! А ведь совсем недавно это было, каких-то двадцать восемь лет назад… Может, живы ещё в Никеи его участники — вот бы послушать их рассказы об этом великом событии! И, казалось бы, побеждён уже враг, ан нет — снова бушует лютое пламя иконожёгцев!

С такими мыслями входил Епифаний под величественную арку Константинопольских ворот — ещё чуть-чуть, и усталые монахи найдут себе пристанище — кто знает, может быть, и на всю оставшуюся жизнь. Но вместо этого они наткнулись на странную процессию, которую можно было бы назвать траурной, если бы не отсутствие покойника: вместо него, закованного в цепи и под охраной императорских гвардейцев, из города вывозили епископа. Следом в разодранных ризах, с коих явно были сорваны вышитые священные изображения, шли пресвитеры и прочие клирики, но шли они свободно, никем не понуждаемые, только снующая чернь бросала в них и в Петра комья грязи, а кое-кто и камни. Епифаний оставил Иакову свою суму и кинулся было к повозке с воплем: «О мой господин!» — но один из гвардейцев мощным ударом кулака сбил его с ног, а из толпы в него полетел обломок черепицы. Кто-то из клириков тут же прикрыл собой Епифания и шепнул ему:

— Поберегись, брат. Я Маркеллин, пресвитер Софийского собора…

На помощь Епифанию бросился Иаков, и вместе с Маркеллином они оттащили монаха от беснующейся толпы. Маркеллин продолжил:

— Наш новый стратиг, прислали его недавно из Константинополя, это он по приказу нечестивого Льва заковал нашего епископа, когда низложили Никифора. А сейчас, сам видишь, увозят неизвестно куда… А ты откуда будешь?

— Из Студия, брат Маркеллин. Игумена нашего, Феодора, тоже выслали, а мы, недостойные чада его, бежим… Не смогли отстоять отца нашего! — И Епифаний разрыдался.

— Господь не оставит нас. Ибо воскрес Он, Христос Бог наш!

— Воистину воскрес! — ответил ему Епифаний.

Маркеллин проводил студийских гостей до самого центра города, к Великой церкви — Святой Софии, прославленной последним Вселенским собором, который осудил иконоборческую ересь. Никейская София живо напомнила Епифанию Софию Константинопольскую, но, увы, места для библиотеки здесь уже не хватило, а митрополичий скрипторий и книгохранилище при нём размещались в другом месте — в Успенской церкви, и именно туда Епифаний попросил определить его на время, пока в Никею не будет прислан митрополит-иконоборец, и тогда снова придётся бежать.

— А брат наш Иаков, — нахваливал Епифаний своего помощника, — научит ваших писцов новому и очень удобному почерку, мелкому и связному. Так они смогут у вас гораздо быстрей переписывать книги, да и пергамена будет уходить гораздо меньше, чем сейчас. Сам же я хотел бы послушать ваших учёных мужей, которые что-нибудь знают (если, конечно, знают) о пребывании в этом городе святого апостола Андрея. Читал я в одной книге… она осталась в Константинополе, очень древняя, но сомнительная книга… читал я, кажется, там, — и Епифаний с добродушным укором глянул на Иакова, — читал, что апостол Андрей по пути на север заглядывал и в Никею.

— Ещё как заглядывал, — подтвердил Маркеллин. — И много чудес сотворил! Был у нас как-то проездом один священник из Никомидии… я уж и забыл, как его звать… так вот, он тоже очень интересовался апостолом Андреем. Кажется, житие его писал.

Епифаний похолодел: «Житие? Так я, значит, не первый, кто взялся за это дело? Лживые апокрифы, конечно, тут не в счёт… Да и библиотекарь Фома рассказывал, что свиток «Деяний Андрея» читал до меня какой-то священник, вот только не из Никомидии, а из Никеи…»

— А точно это был не ваш, никейский, клирик? — спросил Епифаний Маркеллина.

— Наших я всех знаю. Тот говорил, что из Никомидии.