Любовница коменданта - Семан Шерри. Страница 51

— Самуил, скажи, чтобы она шла домой, — услышала я мамин голос. — Пока ее здесь никто не видел.

— Вот мы и дома, — сказал Давид.

Он стоял на крыльце: я услышала его голос и, перестав печатать, бросилась к лестнице. Давид поставил чемодан у двери и, обращаясь к стоявшей рядом с ним маленькой девочке, проговорил:

— Не бойся. Здесь мы живем, — потом уже мне: — Рашель! Это мы.

Он взял девочку за руку и ввел ее в дом. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, девочка вцепилась в его руку и спрятала лицо у него за спиной.

— Знакомься, Рашель. Это — Алтея.

Девочка была такая маленькая, такая худенькая!

— Она потеряла всех своих близких, — сказал Давид. — Они погибли в лагере.

Я опустилась перед девочкой на корточки, но она еще сильнее прижалась к Давиду.

— Это — Рашель, — сказал он. — Я тебе рассказывал о ней, помнишь?

Девочка робко взглянула на меня, высунув головку из-за спины Давида. Она была невероятно худа, с ввалившимися щеками и огромными глазами. Ее лицо и шея были покрыты шрамами и болячками. Я попыталась что-то сказать, но слова застревали у меня в горле. Я не знала, на каком языке с ней говорить. Я протянула к ней руку, но мне было страшно дотронуться до нее. Я сидела на полу перед нею, сложив руки на коленях, а она смотрела на меня своими огромными глазами, по-прежнему держась за Давида и прижимаясь щекой к его руке.

— Алтея, — позвала я.

Она посмотрела на Давида.

— У нее никого нет, Рашель, — сказал он. — Совсем никого.

— Никого, слышишь ты, никого из твоих предшественниц он не приводил к себе в кабинет больше одного раза, — сказала надзирательница.

Мы шли по скользкой раскисшей глине лагерного двора. Она размахивала своей дубинкой.

— Ни одну из них он не пожелал больше одного раза, — твердила надзирательница. — Так что нечего воображать, еврейская корова.

На мне была чистая роба, без дыр и заплат и без пятен крови. Моя бритая наголо голова была повязана красным платком. Мне выдали новые башмаки, когда он послал за мной. На небе не было ни единого облачка. Сияло солнце, и в чистом небе порхали птички. Он послал за мной. И сейчас я шла к нему. Надзирательница ударила меня дубинкой по руке. Я посмотрела на нее.

— Еврейская свинья, — выругалась она.

Птички пели и щебетали. Надзирательница снова ударила меня.

— Ты наскучишь ему так же быстро, как и все остальные, — сказала она.

Мы шли вдоль ограды из колючей проволоки. Надзирательница плюнула в сторону нескольких повисших на ней трупов. Это были трупы молодых людей, решившихся на побег и, видимо, не знавших, что проволока под напряжением. Они так и остались прикованными к решетке — их широко открытые безжизненные глаза были устремлены к небу. Я осторожно ступала по жидкому месиву. Я не хотела испачкаться. Сейчас я не могла себе этого позволить.

Его адъютант стоял в противоположном конце двора и разговаривал с кем-то из охранников. Оба посмотрели в нашу сторону. Надзирательница отдала ему честь, но адъютант в ответ лишь смерил ее, а потом и меня хмурым взглядом. Как только надзирательница ушла, адъютант осклабился в презрительной ухмылке:

— Грязная еврейская шлюха, — процедил он сквозь зубы.

— Когда только всем им наступит конец? — поспешил добавить охранник.

Словам не было конца. Они лились и лились — весь день, всю ночь. Позабыв о сне, отставив в сторону машинку, я стала писать от руки. Так получалось быстрее. И тем не менее рука не поспевала за словами. Они пронзали бумагу, застилая ее белизну, придавливали ее своей тяжестью, и стопка возле машинки стремительно росла. Но поток слов не иссякал. У меня кончились чернила. Я принесла новую бутылочку из комнаты Давида, заодно захватив еще немного бумаги. Ручка скользила по бумаге всю ночь напролет. И так повторялось из ночи в ночь. Слова неудержимо рвались наружу.

— Наружу? — переспросил комендант. — Из земли?

— Так точно, — сказал адъютант.

— Трупы, захороненные в березняке, вылезают наружу?

— Да, господин комендант.

— Разве их не присыпали известью?

— Разумеется, присыпали.

— Тогда почему же они вылезают наружу?

— Из-за жары, господин комендант. Они слишком быстро разлагаются.

— Проклятье! — воскликнул комендант. — Скоро нечем будет дышать от вони.

— Они уже смердят.

— Так перезахороните их, — сказал комендант.

— Мы уже пытались, господин комендант.

— И что же?

— Проклятые мертвецы снова выперли наружу.

«Мертвецы» лежали на постели возле меня. Давид открыл дверь спальни, но не вошел. Я опустила на колени страницы новой рукописи. Я сняла очки и положила их рядом с «Уцелевшим».

— Не спишь? — спросил Давид.

— Нет.

Он прикрыл дверь и прислонился к ней.

— Девочка наконец уснула, — сказал он. — Прямо на полу в прихожей. Я принес ей подушку и укрыл двумя одеялами.

— Она там не замерзнет?

— Думаю, что нет. — Давид медленно подошел к кровати. — Ее страшит пребывание в новом месте.

Он взял в руки «Уцелевшего» и сразу же положил книгу на место рядом с рукописью. Когда он прикоснулся к верхней странице, я положила ладонь на его руку.

— Не нужно смотреть, — сказала я.

Он кивнул и, отодвинув книжки в сторону, сел на край кровати. Я переложила очки на тумбочку и собрала страницы рукописи. Давид взял их у меня и осторожно положил на тумбочку рядом с очками. Я положила ручку поверх стопки.

— У тебя усталый вид, — сказала я Давиду.

— Ты подрезала волосы.

Я почувствовала, как к моим щекам прихлынула кровь. Давид придвинулся ко мне и коснулся моих волос.

— Ты говорила, что никогда не будешь стричь волосы.

Он провел рукой по моим волосам, по бретельке моей ночной рубашки, по моей груди. Я поймала его руку и поцеловала ее. Крепко сжимая его руку, я отпихнула ногой «Мертвецов» и «Уцелевшего». Я придвинулась к Давиду и погладила его лицо. Теперь все нужные слова были при мне. Теперь наконец я смогу все ему рассказать. Он все поймет, и нас больше не будут разделять прежние неловкие слова, и все будет так, как ему хочется. Я прильнула к нему плотнее, чтобы он чувствовал мое дыхание, чтобы он хорошенько слышал меня. Он обнял меня.

— Давид, — сказала я.

Он не дал мне продолжить, его поцелуй замкнул мне рот.

Во рту у меня пересохло. На коленях лежала тяжелая стопка бумаг. Ноги стыли на кафельном полу ванной. Рядом со мной стояла бутылка коньяка: большую часть времени комендант был настолько пьян, что вряд ли заметил бы пропажу. В доме было тихо. Мы были одни. Комендант спал наверху. Я позволила ему осыпать меня поцелуями. Я гладила его по лицу и целовала. Я просовывала ему в рот язык. Я сжимала ногами его бедра и шептала его имя. Я трепетала и стонала в притворном исступлении, пока в конце концов он не вскрикнул и не заплакал у меня на груди. Теперь он будет долго спать.

Я оглядела стопку бумаг у себя на коленях. Приподняла краешек первой страницы и, оторвав маленький клочок, положила его в рот, пожевала и проглотила.

Я отхлебнула из бутылки. Коньяк обжег мне горло, на глазах выступили слезы, но во рту стало не так сухо. Для того чтобы уничтожить слова, требуется только миг. Или целая вечность.

Я оторвала еще один клочок и положила его и рот. Это были его слова.

— Одну минутку! — крикнула я, услышав стук в дверь.

Котята спрыгнули с кухонного стола. Я сполоснула испачканные в муке руки. В дверь снова постучали: громче, настойчивее.

— Минутку! — повторила я.

Я пошла к двери, на ходу вытирая руки о полотенце. Котята кинулись за мной в прихожую. На крыльце стоял мужчина. Солнце слепило мне глаза, и я не сразу узнала этого высокого, статного мужчину. Стоя против солнца, я видела лишь его силуэт. Пытаясь обогнать друг друга, котята растянулись на полу. Я невольно засмеялась.

И в ту же минуту я поняла, кто этот мужчина.

Я узнала визитера.

Он нашел меня.

У меня бешено заколотилось сердце. Я стояла в прихожей — нас разделяла только дверь с сеткой от насекомых. Правую руку он держал за спиной. Я стиснула пальцами полотенце. Когда он вытянул руку вперед, я увидела маленькую книжечку. Котята с мяуканьем терлись о мои щиколотки. Он долго молча смотрел на меня, потом раскрыл книжку и начал читать. Я прижала ладонь ко рту.