Красный гаолян - Янь Мо. Страница 26

Дедушка взвалил заснувшего отца себе на спину, придерживая под колени руками, раненой и здоровой. Браунинг за поясом у отца впивался дедушке в спину, вызывая сильную душевную боль. Браунинг принадлежал чёрному, худому, талантливому и образованному адъютанту Жэню. Дедушка вспомнил, что это оружие лишило жизни самого Жэня, а ещё Фана Седьмого и Четвёртого Чахоточника, и ему нестерпимо захотелось выкинуть несчастливый пистолет в реку Мошуйхэ. Но он ограничился лишь размышлениями, а сам выгнул спину дугой и подкинул повыше спящего сына, чтобы утихомирить эту свербящую боль.

Дедушка шёл, уже не чувствуя ног, помогала лишь решимость двигаться вперёд, бороться из последних сил в волнах окоченевшего воздуха. В полузабытьи дедушка услышал какой-то шум, наплывавший спереди. Он поднял голову и вдалеке на насыпи увидел извивающегося огненного дракона.

Дедушка уставился вперёд, перед глазами то повисала пелена, то картинка снова обретала чёткость. Когда взгляд затуманивался, дракон, оскаливая зубы и выпуская когти, возносился в небо, с шорохом ощетинивая золотую чешую по всему телу, ветер ревел, облака свистели, сверкала молния и гремел гром, звуки собирались в единое целое, как будто бы воинственный мужественный ветер сотрясал беспомощный женственный мир. Когда зрение прояснилось, он различил, что это девяносто девять факелов и несколько сотен людей, напирая друг на друга, бегут в их сторону. Танцующие языки пламени освещали гаолян по обе стороны реки. Передние факелы освещали тех, что бежал позади, а задние — тех, кто был впереди. Дедушка сбросил отца со спины, с силой потряс и заорал:

— Доугуань! Доугуань! Просыпайся! Односельчане вышли нас встретить, односельчане…

Отец услышал хриплый голос дедушки и увидел, как две довольно крупных слезы брызнули из его глаз.

4

Когда дедушка убил отца и сына Шаней, ему было всего двадцать четыре года. Они с моей бабушкой уже успели помиловаться в гаоляновом поле, как самец и самка феникса, и в этой торжественной смеси горя и радости бабушка уже забеременела моим отцом, в жизни которого тоже смешались достижения и преступления, пусть в дунбэйском Гаоми земляки его и признавали-таки выдающимся человеком своего поколения. Однако в тот момент бабушка была законной женой Шаня. Они с дедушкой как ни крути встречались тайно, что называется, «в зарослях тутовника на речном берегу», [53] их отношения были спонтанными и непостоянными, да и отец мой ещё не появился на свет, а потому, описывая события того периода, я ради достоверности буду именовать дедушку Юй Чжаньао.

Бабушка тогда в отчаянии призналась Юй Чжаньао, что её законный супруг Шань Бяньлан болен проказой, и Юй Чжаньао острым коротким мечом срубил пару стеблей гаоляна и велел бабушке через три дня ни о чём не волноваться и возвращаться к мужу, до неё не дошёл скрытый смысл этих слов, бабушку одурманила волна любви. А Юй Чжаньао тогда уже замыслил убийство. Он проводил взглядом бабушку, пока та выбиралась из зарослей гаоляна, и сквозь просветы между стеблями растений увидел, как она подозвала умного и сообразительного ослика и распинала пьяного в хлам прадеда. Юй Чжаньао услышал, как дедушка заплетающимся языком пробормотал:

— Доча… долго ж ты ходила по-маленькому… твой свёкор… хочет подарить мне большого чёрного мула…

Бабушка, не обращая внимания на его болтовню, оседлала ослика и повернула напудренное личико, обдуваемое весенним ветерком, в сторону гаолянового поля к югу от тропинки. Она знала, что в этот самый момент за ней пристально наблюдает молодой носильщик паланкина. Бабушка изо всех сил старалась освободиться от раздиравшего нутро возбуждения и смутно увидела перед собой новую и незнакомую широкую дорогу, усыпанную рубиновыми зёрнышками гаоляна, а в канавах вдоль дороги скопилось прозрачное, как воздух, гаоляновое вино. По обе стороны, как и раньше, колосился скромный, но мудрый красный гаолян, в итоге реальный гаолян и гаолян из видений бабушки слились воедино, и уже не понятно было, где действительность, а где иллюзия. Бабушка испытывала одновременно ощущение зыбкости и стабильности, чёткости и расплывчатости, и погружалась в него всё глубже.

Юй Чжаньао, придерживаясь за гаолян, смотрел вслед бабушке, пока она не скрылась за поворотом. На него разом навалилась усталость, и он с трудом доплёлся до места, которое только что стало священным алтарём, повалился на землю, словно упавшая стена, и захрапел. Юй Чжаньао проспал, пока красное солнце не начало садиться на западе, а открыв глаза, первым делом увидел листья и колоски гаоляна, словно бы покрытые слоем багровой краски. Он накинул соломенный дождевой плащ и вышел из гаоляна. Вдоль дороги как угорелый носился ветерок, шуршал гаолян. Юй Чжаньао ощутил прохладу и посильнее закутался в плащ, мимоходом задел живот и почувствовал нестерпимый голод. Он смутно припомнил, что когда три дня назад они заносили паланкин с той девушкой в деревню, то на околице он приметил три хибарки, где под стрехой развевался на ветру драный флаг харчевни. От голода Юй Чжаньао не мог уже ни сидеть, ни идти толком, поэтому он собрался с духом, вышел из гаолянового поля и широкими шагами направился в сторону харчевни. Он решил, что работает по найму на местную контору «Помощь в организации свадеб и похорон» меньше двух лет и в округе его никто не знает. Пойти, наесться досыта да напиться вдоволь, при случае выполнить задуманное, а потом пуститься наутёк, спрятаться в гаоляне, как рыба в море, и уплыть прочь. Обдумывая всё это, Юй Чжаньао двинулся на запад, навстречу солнечному свету, глядя, как над заходящим солнцем собираются багровые облака, словно распускаются пионы, края облаков окаймляло пугающе яркое, ослепительное золото. Пройдя немного, он повернул на север и направился прямиком в ту деревню, где жил номинальный муж моей бабушки Шань Бяньлан. В поле давно уже никого не было, в те годы все крестьяне, кто мог худо-бедно прокормиться, пораньше возвращались домой, не осмеливаясь шастать по вечерам — к ночи гаоляновые поля становились прибежищем разбойников. В тот день Юй Чжаньао повезло: он не встретил любителя лёгкой наживы и не напоролся на неприятности. В деревне над домами уже поднимался дым, на улице появился красивый парень. Он нёс с колодца на коромысле два глиняных кувшина, с которых капала вода. Юй Чжаньао юркнул в хибарку, украшенную флагом с иероглифом «вино». Внутри оказалось только одно помещение, без перегородок, но его делил на две половины прилавок, сложенный из необожжённых кирпичей, а за прилавком Юй увидел огромный кан, печь и большой котёл. Внешнюю половину комнаты занимали два потрескавшихся хромоногих стола, рассчитанных на восемь человек, а вокруг них наспех расставили несколько узких деревянных лавок. На прилавке стоял зеленоватый селадоновый [54] кувшин для вина, с его горлышка свисал черпак. На верхней половине кана, глядя в потолок, лежал тучный старик. Юй Чжаньао узнал его с первого взгляда. Старик этот носил прозвище Корейская Дубина [55] и занимался умерщвлением собак. Юй Чжаньао вспомнил, что однажды видел на ярмарке, как он за каких-то полминуты лишил жизни собаку; после этого случая у сотни собак на ярмарке при виде старика шерсть вставала дыбом, они рычали без остановки, но ни в какую не отваживались подойти.

— Эй, хозяин, подай мне цзинь вина! — Юй Чжаньао плюхнулся на лавку.

Тучный старик даже головы не повернул, лишь завращал серыми глазами.

— Хозяин! — крикнул Юй Чжаньао.

Толстяк откинул собачью шкуру и слез с кана. Накрывался он чёрной шкурой, а подстелил белую. Юй Чжаньао приметил, что на стене прибиты ещё три собачьих шкуры: зелёная, синяя и пятнистая.

Старик нащупал в углублении в прилавке большую тёмно-красную пиалу и черпаком плеснул туда вина.

— А что на закуску? — спросил Юй Чжаньао.