«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони,
На следующий день, проезжая Котлас, поминаем российского экзарха, Леонида Федорова [90], героическую личность: в этом стылом крае он провел последние годы заключения и здесь умер в 1935 году [91]. Сначала его преследовали цари за принятие католичества и за учебу у иезуитов; потом в 1923 году его арестовали и дали десять лет большевики по главному обвинению в том, что он хотел создать антибольшевистский «общий фронт», призывая православных к единству с католиками. В 1926 году освобожден по амнистии с запретом на служение под страхом возврата в тюрьму, но тут же попал в лапы советского правосудия, которое отправило его на Соловки. Отсидев десять лет по первому приговору, он освободился, но всего на несколько недель, поскольку вновь оказал неповиновение тем, кто ставил себя выше Бога, — и снова попал на Север. Еще в первое десятилетие века, будучи семинаристом в Ананьи, он правильно заметил, что Россия примет католичество, но перед этим прольется много крови.
Проезжая через эти леса, где земля удобрена потом и кровью нашего собрата, мы почувствовали прилив бодрости: мы тоже вносим вклад в духовное возрождение России, а также Украины, Белоруссии, Армении, Грузии и всех других краев, живущих во «тьме и тени смертной» большевистского режима. В Печоре двум епископам и старому украинскому священнику велели сойти; нам с отцом <Иосифом> Кучинским предстояло ехать еще двое суток. 10 октября мы увидели снег, местами покрывавший землю. Постепенно белизна снежного покрова становилась сплошной. Этот ранний по сравнению с более умеренными краями снег вызвал у нас несказанную тревогу. «Куда нас везут? — думалось. — Если в октябре уже лежит снег, что будет зимой? А ведь путь еще не окончен…»
Так нам все более прояснялась звериная природа советского режима, миллионами отправлявшего несчастных в этот край белых медведей. Не только климат, но и растительность имела угнетающий вид. Она становилась все более чахлой, деревья мельчали и, постепенно редея, наконец исчезли совсем. Началась тундра; мы были за Полярным кругом. 12 октября эшелон прибыл в Воркуту, город лютого холода и человеческих страданий. Воркута — гордость советского режима; не подумайте, что это мои слова, я только повторяю то, что позже прочел в советской брошюре. В ней большевики выражают гордость: во-первых, тем, что построили город в Заполярье, куда цари, хоть и знали о залежах угля, не смели ссылать своих жертв; а во-вторых, тем, что, в отличие от американцев, не разрабатывающих уголь на Аляске, нашли способ эксплуатировать богатство здешних недр.
Есть чем гордиться! Старые зеки, чудом выжившие с конца тридцатых, когда их свозили сюда на баржах и санях, — тогда слово Воркута означало только реку — рассказывали, что на строительстве одной железной дороги Котлас-Воркута (около 1500 километров) погибло столько народу, что считай, под каждой шпалой по человеческому скелету…
Глава XX. Черное золото
9-й лагпункт
В пересыльном лагере на окраине города мы встретили еще одного украинского священника, отца Василия Величковского [92], редемпториста, мужественного исповедника Христова.
16 октября я и собрат мой, отец Иосиф Кучинский, должны были на лодке пересечь реку. Шли последние недели навигации перед ледоставом. Река отделяет город от поселка Рудник, куда мы были отправлены на шахту № 8, самую старую шахту Воркуты, давшую имя поселку.
К юго-западу, почти примыкая к поселку, находился девятый лагпункт огромного Воркутинского лагеря. Отмечу сразу, что здешние бараки были построены и содержались гораздо лучше, чем в Мордовии; еды тоже давали побольше. И это естественно, учитывая, что климат здесь более суров, чем в Мордовии; однако до человеческих условий было очень далеко.
На следующий день по прибытии мы сориентировались в обстановке. Лагерь обширный, около шестидесяти бараков с пятью-шестью тысячами заключенных; лагерем я назвал наш отдельный лагпункт, весь же большой Воркутлаг простирался по тундре километров на шестьдесят в длину и на двадцать в ширину. Лагпунктов насчитывалось около пятидесяти, а в них — сто тысяч заключенных [93], представителей чуть не всех народов мира. Численно преобладали советские граждане, в основном выходцы из западных республик СССР; страны-сателлиты были представлены поляками, венграми, румынами и восточными немцами, а также китайцами; из прочих стран больше всего было западных немцев, затем японцев и финнов.
На нашем лагпункте меня прежде всего поразила незначительность охранных сооружений: не видно было заборов, к которым мы привыкли в Мордовии, вместо них нас окружала невысокая и негусто переплетенная колючая проволока. На вышках стояли заключенные, так называемый самоконвой, обращавшийся с нами порой хуже, чем вольные часовые; рабочая зона, шахта и службы почти не охранялись; через такую сетчатую ограду ничего не стоило перепрыгнуть.
Мне объяснили, почему не нужны более надежные ограждения и охрана. «Здесь так далеко до всякого жилья, что бежать бесполезно. Разве что человек захочет остаться в самом поселке, но там строжайший надзор. Если беглец ускользнет от сторожевых постов, которыми окружен лагерь, то он окажется в бескрайней тундре, а там даже летом без запаса еды долго не протянешь, не говоря уже о тучах мошки и нескончаемых болотах. Зимой и того хуже. На лыжах можно, конечно, пройти большое расстояние, но только если впереди минимум две недели хорошей погоды и сносной температуры, в этих краях внезапная пурга — обычное дело». «Бывало, что беглецы, побродив по тундре, возвращались и просились назад в лагерь. Хорошо, конечно, добраться до железной дороги, но там повсюду контроль, там не скрыться, потому что после побега поднимают по тревоге всю милицию и особенно железнодорожную».
Несмотря на то, что побегам мешали такие серьезные природные препятствия, дисциплина и режим все более ужесточались: со временем самоконвой упразднили; ограда из колючей проволоки сделалась выше и гуще; часовых на вышках стало больше; рабочую зону обустроили и стали охранять так же строго, как и жилую.
Нормы выработки
Итак, мы на краю земли. Я счастлив, что сбывается моя мечта, которую в день рукоположения я выразил словами, сказанными Господом, когда Он возносился на небо: «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями… даже до края земли» (Ин. 20, 19–22). Самый обычный способ исповедовать веру состоял в повседневной жертве, которая заключалась прежде всего в тяжелом физическом труде.
С первых дней нас заставили посещать курсы, где инструктировали, как работать в шахте; нам предстояло свести близкое знакомство с черным золотом, которым богаты недра этой скудной с виду земли. Очень скоро мне пришлось оставить курсы: на медосмотре была установлена моя непригодность к работе в шахте, и мне присвоили третью категорию трудоспособности, предписывавшую использование «на легких физических работах». Всего давали четыре категории трудоспособности: использование на тяжелых, средних, легких работах и индивидуальную; отдельно шли инвалиды. Первая категория работала главным образом в шахте; вторую, третью и четвертую не допускали к работе под землей, а инвалидов вообще должны были освобождать от работы.
На бумаге это распределение по категориям и в еще большей степени правила допуска к разным видам работ создавали образ царства гуманности и справедливости; но на деле оказывалось, что трудящегося эксплуатируют до полного истощения сил. Само присвоение категорий было возложено на врачей, работавших в органах или подчиненных органам; кроме того, начальники разных уровней действовали по произволу, так что заключенный не мог ни у кого просить защиты. И, наконец, даже когда все делалось по закону, нормы выработки каждой категории все равно оказывались непосильными, особенно при таком климате, качестве оборудования и материалов, а также при отсутствии нормальной одежды, питания и сна.
На следующий день, проезжая Котлас, поминаем российского экзарха, Леонида Федорова [90], героическую личность: в этом стылом крае он провел последние годы заключения и здесь умер в 1935 году [91]. Сначала его преследовали цари за принятие католичества и за учебу у иезуитов; потом в 1923 году его арестовали и дали десять лет большевики по главному обвинению в том, что он хотел создать антибольшевистский «общий фронт», призывая православных к единству с католиками. В 1926 году освобожден по амнистии с запретом на служение под страхом возврата в тюрьму, но тут же попал в лапы советского правосудия, которое отправило его на Соловки. Отсидев десять лет по первому приговору, он освободился, но всего на несколько недель, поскольку вновь оказал неповиновение тем, кто ставил себя выше Бога, — и снова попал на Север. Еще в первое десятилетие века, будучи семинаристом в Ананьи, он правильно заметил, что Россия примет католичество, но перед этим прольется много крови.
Проезжая через эти леса, где земля удобрена потом и кровью нашего собрата, мы почувствовали прилив бодрости: мы тоже вносим вклад в духовное возрождение России, а также Украины, Белоруссии, Армении, Грузии и всех других краев, живущих во «тьме и тени смертной» большевистского режима. В Печоре двум епископам и старому украинскому священнику велели сойти; нам с отцом <Иосифом> Кучинским предстояло ехать еще двое суток. 10 октября мы увидели снег, местами покрывавший землю. Постепенно белизна снежного покрова становилась сплошной. Этот ранний по сравнению с более умеренными краями снег вызвал у нас несказанную тревогу. «Куда нас везут? — думалось. — Если в октябре уже лежит снег, что будет зимой? А ведь путь еще не окончен…»
Так нам все более прояснялась звериная природа советского режима, миллионами отправлявшего несчастных в этот край белых медведей. Не только климат, но и растительность имела угнетающий вид. Она становилась все более чахлой, деревья мельчали и, постепенно редея, наконец исчезли совсем. Началась тундра; мы были за Полярным кругом. 12 октября эшелон прибыл в Воркуту, город лютого холода и человеческих страданий. Воркута — гордость советского режима; не подумайте, что это мои слова, я только повторяю то, что позже прочел в советской брошюре. В ней большевики выражают гордость: во-первых, тем, что построили город в Заполярье, куда цари, хоть и знали о залежах угля, не смели ссылать своих жертв; а во-вторых, тем, что, в отличие от американцев, не разрабатывающих уголь на Аляске, нашли способ эксплуатировать богатство здешних недр.
Есть чем гордиться! Старые зеки, чудом выжившие с конца тридцатых, когда их свозили сюда на баржах и санях, — тогда слово Воркута означало только реку — рассказывали, что на строительстве одной железной дороги Котлас-Воркута (около 1500 километров) погибло столько народу, что считай, под каждой шпалой по человеческому скелету…
Глава XX. Черное золото
9-й лагпункт
В пересыльном лагере на окраине города мы встретили еще одного украинского священника, отца Василия Величковского [92], редемпториста, мужественного исповедника Христова.
16 октября я и собрат мой, отец Иосиф Кучинский, должны были на лодке пересечь реку. Шли последние недели навигации перед ледоставом. Река отделяет город от поселка Рудник, куда мы были отправлены на шахту № 8, самую старую шахту Воркуты, давшую имя поселку.
К юго-западу, почти примыкая к поселку, находился девятый лагпункт огромного Воркутинского лагеря. Отмечу сразу, что здешние бараки были построены и содержались гораздо лучше, чем в Мордовии; еды тоже давали побольше. И это естественно, учитывая, что климат здесь более суров, чем в Мордовии; однако до человеческих условий было очень далеко.
На следующий день по прибытии мы сориентировались в обстановке. Лагерь обширный, около шестидесяти бараков с пятью-шестью тысячами заключенных; лагерем я назвал наш отдельный лагпункт, весь же большой Воркутлаг простирался по тундре километров на шестьдесят в длину и на двадцать в ширину. Лагпунктов насчитывалось около пятидесяти, а в них — сто тысяч заключенных [93], представителей чуть не всех народов мира. Численно преобладали советские граждане, в основном выходцы из западных республик СССР; страны-сателлиты были представлены поляками, венграми, румынами и восточными немцами, а также китайцами; из прочих стран больше всего было западных немцев, затем японцев и финнов.
На нашем лагпункте меня прежде всего поразила незначительность охранных сооружений: не видно было заборов, к которым мы привыкли в Мордовии, вместо них нас окружала невысокая и негусто переплетенная колючая проволока. На вышках стояли заключенные, так называемый самоконвой, обращавшийся с нами порой хуже, чем вольные часовые; рабочая зона, шахта и службы почти не охранялись; через такую сетчатую ограду ничего не стоило перепрыгнуть.
Мне объяснили, почему не нужны более надежные ограждения и охрана. «Здесь так далеко до всякого жилья, что бежать бесполезно. Разве что человек захочет остаться в самом поселке, но там строжайший надзор. Если беглец ускользнет от сторожевых постов, которыми окружен лагерь, то он окажется в бескрайней тундре, а там даже летом без запаса еды долго не протянешь, не говоря уже о тучах мошки и нескончаемых болотах. Зимой и того хуже. На лыжах можно, конечно, пройти большое расстояние, но только если впереди минимум две недели хорошей погоды и сносной температуры, в этих краях внезапная пурга — обычное дело». «Бывало, что беглецы, побродив по тундре, возвращались и просились назад в лагерь. Хорошо, конечно, добраться до железной дороги, но там повсюду контроль, там не скрыться, потому что после побега поднимают по тревоге всю милицию и особенно железнодорожную».
Несмотря на то, что побегам мешали такие серьезные природные препятствия, дисциплина и режим все более ужесточались: со временем самоконвой упразднили; ограда из колючей проволоки сделалась выше и гуще; часовых на вышках стало больше; рабочую зону обустроили и стали охранять так же строго, как и жилую.
Нормы выработки
Итак, мы на краю земли. Я счастлив, что сбывается моя мечта, которую в день рукоположения я выразил словами, сказанными Господом, когда Он возносился на небо: «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями… даже до края земли» (Ин. 20, 19–22). Самый обычный способ исповедовать веру состоял в повседневной жертве, которая заключалась прежде всего в тяжелом физическом труде.
С первых дней нас заставили посещать курсы, где инструктировали, как работать в шахте; нам предстояло свести близкое знакомство с черным золотом, которым богаты недра этой скудной с виду земли. Очень скоро мне пришлось оставить курсы: на медосмотре была установлена моя непригодность к работе в шахте, и мне присвоили третью категорию трудоспособности, предписывавшую использование «на легких физических работах». Всего давали четыре категории трудоспособности: использование на тяжелых, средних, легких работах и индивидуальную; отдельно шли инвалиды. Первая категория работала главным образом в шахте; вторую, третью и четвертую не допускали к работе под землей, а инвалидов вообще должны были освобождать от работы.
На бумаге это распределение по категориям и в еще большей степени правила допуска к разным видам работ создавали образ царства гуманности и справедливости; но на деле оказывалось, что трудящегося эксплуатируют до полного истощения сил. Само присвоение категорий было возложено на врачей, работавших в органах или подчиненных органам; кроме того, начальники разных уровней действовали по произволу, так что заключенный не мог ни у кого просить защиты. И, наконец, даже когда все делалось по закону, нормы выработки каждой категории все равно оказывались непосильными, особенно при таком климате, качестве оборудования и материалов, а также при отсутствии нормальной одежды, питания и сна.