«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони,
Для Альгиса это были минуты счастья, его лицо выражало радость и благоговение; он подставлял грудь, и я клал мешочек в карман его бушлата, как раз у сердца, которое билось очень сильно. Никогда Альгис не притрагивался к мешочку руками; когда я возвращался, он снова подставлял грудь, и я забирал сокровище, сожалея, что мое сердце не так чисто и пылко. В жизни не встречал я такого святого юношу! Я не мог состязаться с этим ангелом еще и потому, что уже привык держать при себе Божественного Гостя — Тело Господне. Пыл первых лет служения уменьшился, и от этого я смущался и страдал.
И все же Господь дал мне убедиться, что в глубине души я люблю Его. А случилось это так: был канун Рождества 1952 года. Выйдя утром на работу в штрафной бригаде, я оставил Святые Дары своему тогда самому близкому другу, отцу Иулию 3., священнику из Закарпатья. Поскольку вечером он тоже должен был идти на работу (на ту самую выемку грунта для железной дороги, о которой было рассказано выше), мы договорились увидеться через день, послезавтра, и решили, что он оставит Евхаристию под подушкой, а я заберу ее, когда вернусь.
Казалось, мы договорились ясно, но вышло недоразумение. Вернувшись с работы, я ничего под подушкой не нашел. Спросил, не было ли случайно обыска: нет. Значит, украли, решили, что там деньги, а потом выбросили. Какое несчастье! Как неосторожно мы договорились! Ужасна была эта Рождественская ночь! Я служил, а сам страдал от потрясения. Тогда мне стала понятнее мука Марии и Иосифа, когда в храме они потеряли обожаемого Отрока. В тревоге я дожидался возвращения отца Иулия, ждал его объяснений и готовился горевать вместе с ним. Слава Богу, все объяснилось просто: он оставил Святые Дары не под моей, а под своей подушкой, а мне это и в голову не пришло! Зато Рождество стало наконец Рождеством.
Равнодушие
Для нас, католиков, причастие даже в лагере было главной поддержкой; к сожалению, причащались немногие. Вообще, верующие составляли примерно треть всего числа заключенных лагеря, но не причащались они по разным причинам. Прежде всего вера многих пошатнулась, люди погрузились в апатию и, даже узнав о возможности причаститься, пренебрегали ею; оказавшись в отчаянных условиях, они и слышать ни о чем не хотели.
Вдобавок жили мы в атмосфере подозрительности и не решались уговаривать исповедоваться: кто-то мог решить, что мы хотим вызнать тайны и донести. Люди в лагере, плохие и хорошие, перемешались, условия жизни уравняли профессора и крестьянина, богатого и нищего, честного и вора, священника и атеиста. Пойди докажи подлинность собственной священнической миссии!
Кроме того, сам священник не доверял людям и осторожности ради далеко не всем сообщал время и место мессы. Да и сомневался, открывать ли тайну духовно незрелым; те привыкли видеть Евхаристию, окруженную сиянием и светом. Не утратят ли они благоговения, увидев Ее в этом убожестве? В этом отношении требовалась крайняя осторожность с православными, которые с трудом отличают божественное установление от церковного; даже с православными священниками. Эти скорее решились бы совершать литургию без вина, чем без священных облачений и антиминса. Что и говорить, если они предпочитали получать Евхаристию по почте в посылке; и в лагерных условиях сами не служили! С подобным явлением я столкнулся в последние недели заключения.
Свет извне
Жаль, что таким образом на протяжении многих лет оставались без причастия многие прекрасные души, в том числе и молодые православные: они порой, строго блюдя посты и праздники, проявляли такую стойкость, что вызывали удивление у наших верующих. Правда, христианская мораль не требует подобной стойкости; в некоторых обстоятельствах она освобождает и от соблюдения поста, и от праздничного отдыха во избежание слишком тяжелых последствий. Но православные ничего о том не знали и, чтобы не нарушить церковных установлений, терпели лишения.
Например, молодой русский по имени Гавриил почти все праздники проводил в штрафном изоляторе, потому что в праздничные дни отказывался выходить на работу. Гавриил работал на шахте; по праздникам (в православном календаре их очень много) он сам, не дожидаясь, когда за ним придут, отправлялся в карцер, где проводил рабочую смену в холоде, на цементном полу, полураздетый, с 300 граммами хлеба. Это продолжалось до тех пор, пока начальство не пошло на компромисс: оно согласилось предоставлять Гавриилу ежемесячные четыре выходных в четыре церковных праздника. В другие праздники он спасался, отрабатывая накануне две смены подряд; таким образом, проведя в угольной шахте двадцать и более часов без отдыха, он мог спокойно провести праздничный день.
Другой молодой православный отличался соблюдением еженедельного поста в среду и пятницу и четырех — в течение года. Даже в воскресенье и в праздники он постился до того часа, пока где-нибудь в России не начиналось богослужение, завершавшее пост. Духовным отцом этой молодежи был Иван Федорович С. [103], человек с бородкой, жилистый и тощий, особенно к концу поста. Он говорил, что не священник, но другие считали его таковым; он ходил по баракам и наставлял верующих как «старец».
Однако Иван Федорович был чрезмерно суров, и я не смог склонить его к большей широте взглядов, несмотря на все свое влияние на него в некоторых вопросах: например, в доводах против еретиков, которые когда-то, как он признался, чуть не завлекли его в свои сети. Мы познакомились благодаря общей дружбе с одним литовским врачом-хирургом, которого я окормлял, а он, то есть Иван Федорович, был у него вроде помощника. Суровость Ивана достигла такого предела, что несколько раз он призывал меня сделать внушение доктору по поводу его греха ходить в баню в воскресенье утром, до торжественной мессы.
Вне всякого сомнения, злой демон, лжепророк увел Ивана Федоровича от Католической Церкви, но внутренняя причина всего этого, если была, заключалась в его преувеличенной строгости, а именно во внешнем соблюдении правил, описанных выше. Католическую Церковь он обвинял в попустительстве, что, дескать, даже в церковных законах она делает поблажки пастве. Этот свет, сиявший и вне Католической Церкви, был бы прекраснее и чище, если бы сливался с сиянием Града на горе, с истиной и святостью единой вселенской Церкви Христовой.
Были и другие лучи света. Они шли с воли. Например, свет милосердия. Он проникал за колючую проволоку и укреплял нас. Я уже упоминал о посылке, которая пришла мне в январе 1948 года от одной старой польки из Днепропетровска. Меня свел с ней отец Иосиф Кучинский, который уже получал он нее и других верующих Днепропетровска материальную помощь. Когда добрая старушка получила мой адрес, она начала присылать посылки и мне: посылки скромные, но для нее, уже восьмидесятилетней, конечно, обременительные, хотя очень ценные для нас в условиях лишений. Старушка продолжала помогать мне до начала 1950 года. Царствие ей небесное!
В 1948 году добавились еще два источника помощи: на Западной Украине среди верующих, особенно среди монахинь, принужденных к мирской жизни, делались сборы для священников, бывших в лагерях или ссылке, и отправлялись посылки. И вот сначала отец Р., василианин, дал мой адрес одной настоятельнице василианок, немногим позднее каноник Сл. [104] сделал то же самое, дав адрес в другом женском монастыре из епархии города Станислава. Из этого монастыря первая посылка, как мне кажется, пришла 3 октября 1948 года: одно из многих благодеяний ордена св. Терезы Младенца Иисуса; потом от этих монахинь я получил еще две или три посылки.
Наибольшей была помощь от василианской настоятельницы: в 1950 году и этот источник иссяк. Все же после долгого молчания, в 1951 году мне пришла открытка от этой замечательной благотворительницы: она писала мне из украинского концлагеря, тоже став жертвой советского правосудия. Позднее я узнал, что ее преступление состояло в том, что она поддерживала отношения с «врагами народа» и посылала помощь «предателям Родины». Так поставили под сосуд свечу в стране, где только тьма имеет права гражданства.
Для Альгиса это были минуты счастья, его лицо выражало радость и благоговение; он подставлял грудь, и я клал мешочек в карман его бушлата, как раз у сердца, которое билось очень сильно. Никогда Альгис не притрагивался к мешочку руками; когда я возвращался, он снова подставлял грудь, и я забирал сокровище, сожалея, что мое сердце не так чисто и пылко. В жизни не встречал я такого святого юношу! Я не мог состязаться с этим ангелом еще и потому, что уже привык держать при себе Божественного Гостя — Тело Господне. Пыл первых лет служения уменьшился, и от этого я смущался и страдал.
И все же Господь дал мне убедиться, что в глубине души я люблю Его. А случилось это так: был канун Рождества 1952 года. Выйдя утром на работу в штрафной бригаде, я оставил Святые Дары своему тогда самому близкому другу, отцу Иулию 3., священнику из Закарпатья. Поскольку вечером он тоже должен был идти на работу (на ту самую выемку грунта для железной дороги, о которой было рассказано выше), мы договорились увидеться через день, послезавтра, и решили, что он оставит Евхаристию под подушкой, а я заберу ее, когда вернусь.
Казалось, мы договорились ясно, но вышло недоразумение. Вернувшись с работы, я ничего под подушкой не нашел. Спросил, не было ли случайно обыска: нет. Значит, украли, решили, что там деньги, а потом выбросили. Какое несчастье! Как неосторожно мы договорились! Ужасна была эта Рождественская ночь! Я служил, а сам страдал от потрясения. Тогда мне стала понятнее мука Марии и Иосифа, когда в храме они потеряли обожаемого Отрока. В тревоге я дожидался возвращения отца Иулия, ждал его объяснений и готовился горевать вместе с ним. Слава Богу, все объяснилось просто: он оставил Святые Дары не под моей, а под своей подушкой, а мне это и в голову не пришло! Зато Рождество стало наконец Рождеством.
Равнодушие
Для нас, католиков, причастие даже в лагере было главной поддержкой; к сожалению, причащались немногие. Вообще, верующие составляли примерно треть всего числа заключенных лагеря, но не причащались они по разным причинам. Прежде всего вера многих пошатнулась, люди погрузились в апатию и, даже узнав о возможности причаститься, пренебрегали ею; оказавшись в отчаянных условиях, они и слышать ни о чем не хотели.
Вдобавок жили мы в атмосфере подозрительности и не решались уговаривать исповедоваться: кто-то мог решить, что мы хотим вызнать тайны и донести. Люди в лагере, плохие и хорошие, перемешались, условия жизни уравняли профессора и крестьянина, богатого и нищего, честного и вора, священника и атеиста. Пойди докажи подлинность собственной священнической миссии!
Кроме того, сам священник не доверял людям и осторожности ради далеко не всем сообщал время и место мессы. Да и сомневался, открывать ли тайну духовно незрелым; те привыкли видеть Евхаристию, окруженную сиянием и светом. Не утратят ли они благоговения, увидев Ее в этом убожестве? В этом отношении требовалась крайняя осторожность с православными, которые с трудом отличают божественное установление от церковного; даже с православными священниками. Эти скорее решились бы совершать литургию без вина, чем без священных облачений и антиминса. Что и говорить, если они предпочитали получать Евхаристию по почте в посылке; и в лагерных условиях сами не служили! С подобным явлением я столкнулся в последние недели заключения.
Свет извне
Жаль, что таким образом на протяжении многих лет оставались без причастия многие прекрасные души, в том числе и молодые православные: они порой, строго блюдя посты и праздники, проявляли такую стойкость, что вызывали удивление у наших верующих. Правда, христианская мораль не требует подобной стойкости; в некоторых обстоятельствах она освобождает и от соблюдения поста, и от праздничного отдыха во избежание слишком тяжелых последствий. Но православные ничего о том не знали и, чтобы не нарушить церковных установлений, терпели лишения.
Например, молодой русский по имени Гавриил почти все праздники проводил в штрафном изоляторе, потому что в праздничные дни отказывался выходить на работу. Гавриил работал на шахте; по праздникам (в православном календаре их очень много) он сам, не дожидаясь, когда за ним придут, отправлялся в карцер, где проводил рабочую смену в холоде, на цементном полу, полураздетый, с 300 граммами хлеба. Это продолжалось до тех пор, пока начальство не пошло на компромисс: оно согласилось предоставлять Гавриилу ежемесячные четыре выходных в четыре церковных праздника. В другие праздники он спасался, отрабатывая накануне две смены подряд; таким образом, проведя в угольной шахте двадцать и более часов без отдыха, он мог спокойно провести праздничный день.
Другой молодой православный отличался соблюдением еженедельного поста в среду и пятницу и четырех — в течение года. Даже в воскресенье и в праздники он постился до того часа, пока где-нибудь в России не начиналось богослужение, завершавшее пост. Духовным отцом этой молодежи был Иван Федорович С. [103], человек с бородкой, жилистый и тощий, особенно к концу поста. Он говорил, что не священник, но другие считали его таковым; он ходил по баракам и наставлял верующих как «старец».
Однако Иван Федорович был чрезмерно суров, и я не смог склонить его к большей широте взглядов, несмотря на все свое влияние на него в некоторых вопросах: например, в доводах против еретиков, которые когда-то, как он признался, чуть не завлекли его в свои сети. Мы познакомились благодаря общей дружбе с одним литовским врачом-хирургом, которого я окормлял, а он, то есть Иван Федорович, был у него вроде помощника. Суровость Ивана достигла такого предела, что несколько раз он призывал меня сделать внушение доктору по поводу его греха ходить в баню в воскресенье утром, до торжественной мессы.
Вне всякого сомнения, злой демон, лжепророк увел Ивана Федоровича от Католической Церкви, но внутренняя причина всего этого, если была, заключалась в его преувеличенной строгости, а именно во внешнем соблюдении правил, описанных выше. Католическую Церковь он обвинял в попустительстве, что, дескать, даже в церковных законах она делает поблажки пастве. Этот свет, сиявший и вне Католической Церкви, был бы прекраснее и чище, если бы сливался с сиянием Града на горе, с истиной и святостью единой вселенской Церкви Христовой.
Были и другие лучи света. Они шли с воли. Например, свет милосердия. Он проникал за колючую проволоку и укреплял нас. Я уже упоминал о посылке, которая пришла мне в январе 1948 года от одной старой польки из Днепропетровска. Меня свел с ней отец Иосиф Кучинский, который уже получал он нее и других верующих Днепропетровска материальную помощь. Когда добрая старушка получила мой адрес, она начала присылать посылки и мне: посылки скромные, но для нее, уже восьмидесятилетней, конечно, обременительные, хотя очень ценные для нас в условиях лишений. Старушка продолжала помогать мне до начала 1950 года. Царствие ей небесное!
В 1948 году добавились еще два источника помощи: на Западной Украине среди верующих, особенно среди монахинь, принужденных к мирской жизни, делались сборы для священников, бывших в лагерях или ссылке, и отправлялись посылки. И вот сначала отец Р., василианин, дал мой адрес одной настоятельнице василианок, немногим позднее каноник Сл. [104] сделал то же самое, дав адрес в другом женском монастыре из епархии города Станислава. Из этого монастыря первая посылка, как мне кажется, пришла 3 октября 1948 года: одно из многих благодеяний ордена св. Терезы Младенца Иисуса; потом от этих монахинь я получил еще две или три посылки.
Наибольшей была помощь от василианской настоятельницы: в 1950 году и этот источник иссяк. Все же после долгого молчания, в 1951 году мне пришла открытка от этой замечательной благотворительницы: она писала мне из украинского концлагеря, тоже став жертвой советского правосудия. Позднее я узнал, что ее преступление состояло в том, что она поддерживала отношения с «врагами народа» и посылала помощь «предателям Родины». Так поставили под сосуд свечу в стране, где только тьма имеет права гражданства.