Рассказы литературоведа - Андроников Ираклий Луарсабович. Страница 62
Тут молодой дипломат поинтересовался, откуда профессор Винклер знает Андроникова.
Профессор ответил, что не знает Андроникова. Но знает изданную во Франкфурте библиографию трудов советских лермонтоведов. Открыв ее, он увидел, что лучший советский лермонтовед — профессор Борис Эйхенбаум (Ленинград). И он уже хотел пригласить профессора Эйхенбаума, но тут узнал, что Эйхенбаум скончался. Тогда он снова обратился к библиографии, где сказано: «Следующий, гораздо ниже его, Ираклий Андроников». Тогда он решил пригласить Андроникова.
Вернувшись в Бонн, Владимир Ильич Иванов отправил пакет в Москву, в Министерство культуры СССР. Министерство передало его в Литературный музей. А меня пригласили посмотреть присланные бумаги.
Их много. И они интересные. Очень. Прежде всего — копии лермонтовских стихов и письма родных к Верещагиной, особенно то, в котором мать сообщает ей о гибели Лермонтова: «…Мартынов… попал ему прямо в грудь, бедный Миша только жил 5 минут, ничего не успел сказать, пуля навылет…»
Письмо к А. М. Верещагиной-Хюгель о гибели Лермонтова.
И все-таки это было не главное. Самое главное, писанное и рисованное лермонтовской рукой, осталось у Винклера. То, что он подобрал, что ему досталось бесплатно, он подарил. А то. что купил… Об этом надо было договориться.
Мудрое решение вопроса
Затеялись хлопоты о командировке моей в ФРГ. И когда уже была получена виза и паспорт в кармане и куплен билет, от Винклера получилось письмо: «Прошу привезти мне в обмен русские книги. Это обязательное условие».
Тут следовал список — не такой, конечно, обширный, как тот, что передал нам мистер Болан, но тоже надежд не внушающий… В нем значились русские летописи, научные труды по истории, археологии, по искусству… И, как нарочно, всё редкие. Даже и те, что вышли в советское время. А уж где достать книгу «Инок Зиновий. Истины показание к вопросившему о новом учении», напечатанную в Казани в 1863 году да еще в малом количестве, — этого мне не могли сказать даже самые крупные книговеды.
Я устремился в Министерство культуры с просьбой выделить книги из дублетных фондов крупнейших библиотек. С резолюцией «Выделить» побежал в Историческую библиотеку…
Нету!
В Ленинскую, к директору Кондакову Ивану Петровичу.
— Нету. Мы изготовим микрофильмы для вас. Но из книжных фондов послать в подарок не можем…
Но ведь микрофильмы мне не помогут! Это же все равно, что менять фото для паспорта на живописный портрет Сарьяна!
Какой же это обмен? Неравноценно!
Кондаков понимает это лучше меня. И все же договорились на том, что повезу микрофильмы.
Прихожу в назначенный день.
— Не приготовили.
— Как же так?
— А директор Иван Петрович поручил выяснить, по скольку экземпляров книг, нужных профессору Винклеру, стоит на полках библиотеки.
Оказалось, что по три.
А сколько их выдавалось на руки?
Выдавались только первые экземпляры.
Тогда И. П. Кондаков собрал ученый совет и решили: третьи экземпляры всех этих книг списать и отправить профессору Винклеру, с тем чтобы автографы Лермонтова, которые будут доставлены из Федеративной Германии в Советский Союз, поступили в Ленинскую библиотеку.
Это, я понимаю, решение!
Вот почему я улетал с Шереметьевского аэродрома, имея с собой на борту сто тридцать килограммов редчайших книг. Летел я до Амстердама. А там должен был совершить пересадку и уже другим самолетом следовать до Кёльна, или, как говорится, «нах Кёльн аб».
По прибытии в Кёльн был встречен секретарем Владимиром Ильичом Ивановым, доставлен в Бонн, а в Бонне — это было уже дня через два — за руль сел другой секретарь, Николай Сергеевич Кишилов, тоже весьма приятный и обходительный, и покатили мы втроем в Мюнхен по знаменитому автобану.
Эта езда стоит того, чтобы о ней рассказать.
Движение двухрядное. Встречного ты не видишь. В правом ряду машины мчатся со скоростью 100–120. Хочешь ехать быстрей — выходи в левый ряд. Сигналит тебе другая машина, сзади, требует уступить дорогу — юркни вправо, мимо тебя мелькнет что-то с быстротой самолета, и снова можешь выходить на левую сторону.
Мюнхен. Ратуша.
Машины идут вереницей — одна за другой. На таких скоростях сразу не остановишь. И если с одной случается что-то, то идущие сзади влетают одна в другую и бьются. Называется это «карамболяж». Поэтому, едучи по западногерманскому автобану, испытываешь странное смешение чувств: природной для всякого русского пассажира страсти к скорой езде — с предощущением смертной казни.
Наша машина принадлежала к числу тихоходных: больше ста сорока километров взять не могла. Но сто сорок держала точно. Число километров, примерно равное расстоянию Москва — Ленинград, мы одолели за четыре с половиной часа.
Исполнение желаний
Ночевали мы в Мюнхене. Утром отправились в Фельдафинг — это около сорока километров.
Небольшой городок. Парки. Лужайки. Остановились на Банхофштрассе. Двухэтажный особнячок. Квартира профессора Винклера в нижнем.
Три комнаты. На стенах гостиной — старинные гравюрки с видами Петербурга 30-х годов прошлого века, литографии с изображениями старой Москвы, парижские афиши балетных спектаклей Дягилева, выполненные замечательными художниками Бакстом и Добужинским. Русские вещи соседствуют с плетеными зонтами из Занзибара, с египетскими вещицами… В кабинете — библиотека, великолепный подбор книг по искусству на нескольких языках. Много изданий русских…
Сам хозяин — старик высокого роста и могучего телосложения, с круглым розовым лицом и седыми волосами, остриженными «в кружок». Хорошо говорит по-русски. Долгие годы был профессором Кёнигсбергского университета. Читал историю русского искусства и восточноевропейских культур. В 1920-х годах дважды приезжал в Советский Союз по приглашению А. В. Луначарского. Побывал тогда в Ленинграде, в Москве, в Новгороде, в Киеве, на Кавказе… Знает русскую старину.
В 1933 году, сразу же после нацистского переворота, его из университета уволили, заявили, что «носителей германского духа» ни его предмет, ни взгляды его не устраивают. Он переехал в Австрию, получил кафедру в Венском университете. Но после аншлюсса его снова изгнали. И до конца войны постоянной работы он уже не имел.
Его жена, Мара Дантова-Винклер, по национальности русская — Мария Андреевна, находилась на положении первой балерины в Берлинской государственной опере. Когда произошел фашистский переворот, ей запретили даже появляться в театре. И жизнь ее в гитлеровские времена была еще более тяжкой, нежели у ее мужа. Встретились и поженились они в 1948 году и повели жизнь в Фельдафинге скромную, замкнутую. С реакционно настроенной профессурой Винклер не связан, лекций не читает, зарабатывает научно-литературным трудом. Заканчивает большой труд по истории русской культуры. Это жаркий сторонник мирного сосуществования людей различных взглядов и государств различных систем.
Когда пакеты Ленинской библиотеки были развязаны, ученый загудел от удовольствия, каждую книжку рассматривал, гладил, стопочками относил в кабинет. Когда же эта процедура окончилась, мы впятером сели за овальный стол, и на стол легли материалы, которые я мечтал увидеть с тех самых пор, как стал заниматься Лермонтовым.
Тут впервые предстал нашим глазам подлинный акварельный автопортрет.
Автопортрет Лермонтова.
И мы могли наконец понять, как неважно скопировала его «госпожа Кочетова». Нет, Висковатов напрасно хвалил ее. Ей удалось все, кроме главного — выражения лица. На оригинале у Лермонтова черты хотя и неправильные, но глаза огромные, печально-взволнованные, весь облик — поэта необыкновенного, гениального. А кроме того, автопортрет — одна из его лучших живописных работ!