Королевский путь - Плейди Джин. Страница 43

— Господь, Мадам, не дал им сил на это.

— Так что же, — вскричала в ужасе Мария, — вы думаете, что если бы у подданных были силы, то было бы правильно восстать против своего властителя?

— Да, Мадам, если властители превышают свою власть и поступают так, как неугодно Господу.

Мария почувствовала слезы гнева и спрятала лицо в руках.

Нокс завел речь о своем единении с Господом…

А Джеймс был на стороне королевы.

— Что-то задело вас, Мадам? — спросил Марию брат.

Она старалась скрыть слезы и с кривой улыбкой произнесла:

— Похоже, мои подданные должны слушаться его, а не меня. Кажется, что я у них в подданстве, а не наоборот.

Нокс побледнел. Он понял, что может угодить в Толбуф. Он вновь начал разглагольствовать, что Господь просил королей и королев стать приемными родителями Церкви. Он не просил, чтобы люди слушались его, он говорил о Господе!

— Вы забываете, — сказала Мария, что ваша религия чужда мне. Я считаю, что истинная вера — католическая.

— От ваших слов, Мадам, римская проститутка не становится безгрешной супругой Иисуса Христа.

— А не хотите ли вы на это место поставить реформатскую Церковь?

— А римская Церковь, Мадам, порочна.

— Я так не считаю. Моя совесть говорит мне, что римская Церковь чиста.

— Совесть зависит от полученных знаний, Мадам, а ваши познания неверны.

— Вы забываете, что, хоть я и моложе вас, но много читала к училась.

— В этом вы ничем не отличаетесь от евреев, распявших Христа.

— Кто же решит, кто прав, а кто виноват?

— Господь! — был ответ Нокса, но имел он в виду себя.

Она перевела взгляд на брата:

— Уведите этого человека. Я устала от него.

Но Джон Нокс молчать не собирался. Он стоял в центре зала, его голос поднимался к потолкам, и все сказанное им было обвинением не только римской Церкви, но и Марии.

Он говорил так, ибо видел ее слабость. Она была терпелива. Будь она столь же неистова, как и он, Нокс выражался бы помягче и искал бы теперь малейшую возможность улизнуть из Шотландии. Но перед ним фривольная девица, которой больше нравится смеяться и развлекаться.

Нокс и не думал бояться ее. Он будет бороться против нее; он подошлет к ней соглядатаев, каждое ее действие он истолкует по-своему и сделает все, чтобы столкнуть ее с трона, если она не примет протестантскую веру.

Мария внезапно поднялась и бросила взгляд на Флем и Ливи. Они сидели у окна, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорится. Они поняли Марию и подошли к ней.

— Нам пора идти, — сказала Мария.

Она легонько кивнула в сторону Нокса и в окружении Флем и Ливи покинула комнату.

* * *

В мерцании свечей апартаменты Марии могли вполне походить на Фонтенбло… Все были одеты на французский лад. Звучала только французская речь. Из Парижа привезли ее гобелены, и теперь они украшали стены. Были постелены дорогие ковры и повешены зеркала в золотых оправах. Мария и Д’Амвилль пели, а Флем и Битон живо обсуждали новую маску^[38], которую они собирались устроить.

А вокруг дворца толпилась, ругаясь, шотландская знать. Католики бранились с протестантами. А приграничные городки грабились как англичанами, так и шотландцами.

Дворец кишел соглядатаями Джона Нокса, Екатерины Медичи и Елизаветы Английской, и все трое стремились к одной цели: принести несчастье королеве Шотландии.

А тем временем Мария, спрятавшись среди бархатных занавесей, французского смеха, французского говора, французской лести и шарма, решила не замечать всего того, что было неприятно. Она была уверена в краткости своего пребывания здесь. Она надеялась вскоре сыграть великолепную свадьбу, возможно с испанским принцем. Ей хотелось, чтобы все вышло само собой и как можно быстрее. Жизнь текла легко и просто эти недели, и вскоре Холируд прозвали «Маленькой Францией».

ГЛАВА II

В маленькой комнате, украшенной лучшими французскими гобеленами, Мария и Битон играли в шахматы. Флем вышивала, а Ливи и Сетон тихо читали.

Мысли Марии были совсем не об игре. Она была в тревоге, что, впрочем, стало свойственно для нее со дня прибытия в Шотландию. Иногда она могла спрятаться в «Маленькой Франции», но ведь невозможно все время быть там. Ее шотландские подданные, грубые и сильные, казалось, совсем не хотят жить друг с другом в мире. Распри продолжались. Мария поймала себя на том, что тратит много времени, пытаясь как-то примирить их.

Битон обмолвилась, что Томас Рэндолф, посол Англии, рассказал ей, что дела такого рода при английском Дворе решались совсем иначе и что королеве пора бы разобраться с недовольными. Но Мария была слишком мягкой и страшно терпеливой.

— Ну что я могу сделать? — вопрошала она. — Я же бессильна. Неужто Господу угодно, чтобы ко мне относились как к Елизавете Английской?

— Он говорил очень серьезно, — добавила Битон, и краска смущения при упоминании имени этого англичанина залила ей щеки. Битон верила всему, что говорил ей Рэндолф.

Мария начала, было, тревожиться о Битон и англичанине. А вдруг этот человек — шпион, как и все послы? Может, увиваясь за Битон, он задумал докопаться до секретов Марии?

Да что же это я такое говорю?! Должно быть, схожу с ума, если подумала, что Битон следит за мной. Но Битон могла невольно проболтаться, а Рэндолф достаточно умен, чтобы разговорить ее.

Во Франции с нею рядом все время был кардинал Лотарингский. Если ему хотелось, чтобы она чего-то не знала, то он просто держал такие вещи в секрете. А сейчас получалось так, что она знала то, о чем предпочла бы не знать вовсе. Ее брат Джеймс и Мэйтленд держались вместе, но они ненавидели Босуэла. Граф Атолл и граф Аргайл, будучи католиками, ненавидели католического лидера Хантлея. Был Мортон, репутация которого походила на репутацию Босуэла. Был Эрскин, больше всего на свете интересовавшийся тем, что стоит на обеденном столе. Босуэл и Гамильтон Аран поругались между собой, и в итоге Мария через несколько недель после прибытия в Шотландию прогнала Босуэла со Двора, последовав совету графа Джеймса.

Тревожно было у нее на душе. Марии казалось, что ей никогда не понять этих сварливых графов, чьи тени затмевали ее трон.

Она припомнила тот теплый сентябрьский день, когда проехала по столице. Как же она была счастлива, правя белоснежной лошадью и прислушиваясь к восторженным крикам толпы по поводу своей красоты. Но по одну сторону от нее ехал брат-протестант, а по другую — католик Хантлей. Первое дурное предзнаменование явилось ей, когда она на одной из улиц увидела ребенка, одетого как ангел, с ключами от города, протестантской Библией и псалтырем. Но, когда процессия добралась до Маркеткросс, там, на площади, оказалось посаженное на кол чучело священника, облаченное в одежды для мессы. Вокруг был сложен костер. Мария побледнела, поняв вдруг, что все сделано специально, все сделано так, чтобы чучело сжечь у нее на глазах. Хантлей приказал, чтобы чучело немедленно убрали. Но произошедшее разбило весь день. Теперь стало совершенно ясно, что впереди ее ждут лишь тяготы да невзгоды…

Но на самом деле очень важно принять решение для себя самой… Она сделает все возможное для мира в стране… Она будет терпелива… Она назначит нескольких реформаторов на государственные должности… Мария вновь призадумалась о Хантлее… Аргайле… Атолле… Мортоне… брате Джеймсе… Нельзя позабыть и Босуэла, ведь он так помог ей. Ей совсем не хотелось обидеть кого-либо.

Битон оторвала взгляд от шахматной доски и воскликнула:

— Я думаю, Вашему Величеству мат. Сдается мне, что ваши мысли витали где-то еще, иначе я бы так легко не победила.

— Отложим-ка шахматы, — произнесла Мария, — и давайте поболтаем. Ну вот, когда мы обустроились, не затеять ли нам великолепный бал? Давайте покажем всем, что мы хотим радоваться, и хотим, чтобы они тоже радовались. Может, тогда они перестанут искать правых и виноватых…