Много впереди (Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович. Страница 11

— Откуда? — спросил Исаак.

Диночка нахмурилась.

— Я… украла на базаре… не для себя же, — потом улыбнулась вдруг — Там гнали пленных красных… торговки все головы вывернули… Я быстро цапнула… ищи ветра в поле.

Исаак покачал головой.

— И так на нас косятся.

— Пусть косятся, не умереть же с голоду. Колька и Мотька молча ели, совесть за украденную булку их нисколько не мучила.

— А вы сами, — неожиданно сказал Колька и протянул Дине горбушку.

Та поколебалась, но взяла.

— Догадливый, спасибо.

Собачонки вертелись под ногами, просительно виляя хвостиками, дали и им по кусочку, не забыли и Исаака.

Сразу стало веселее и уютнее, только спать хотелось до смерти.

— Ну, идите в кассу спать, — скомандовала Дина, будто умеющая угадывать все мысли.

Забрались в маленькую клетушку и разлеглись.

— У Диночки брат в красных, она нас потому так и жалеет. — Добрая девчонка, — сказал Мотька.

Мгновенно заснули, будто тяжелая крышка сундука над ними захлопнулась.

А когда проснулся Колька, показалось, что попал в волшебный замок — понять ничего не мог.

Горела палатка блеском пяти огромных ламп, на скамейках много народа сидело, девок, парней и польских усатых солдат.

Мотька у дверей стоял и важно покрикивал:

— Билеты прошу приготовить, билеты, прошу пана.

На галдарейке сидел седой старик и грустное, что-то жалобное выводил на плачущей скрипке. А потом тряхнул головой, и заплясала скрипка разудало, громко, прямо, ноги на месте не стоят, плясать хочется.

Выскочил мальчишка в синем матросском костюме, завертелся, запрыгал, волосы только вились под круглой лихо заломленной шапочкой с ленточками. Знакомым показался Кольке мальчишка.

— Ба, да ведь это не мальчишка, а давешняя Диночка!

Улыбались губы, покраснели щеки, только глаза, блестящие, как электрические фонарики, такие же строгие и печальные.

Захлопала публика, заорала, польские офицеры победно усы покручивали, выбегала Диночка, кланялась, но гордо так, сердито.

Потом в желтом балахоне, с лицом, мелом вымазанным, выбежал Исаак— только по носу длинному и рукам нескладным можно было узнать, — запищал тоненьким смешным голосом, задергался, рассказывал что-то, от чего вся публика ржала: с мест от смеха валились.

После Исаака два парня с голыми руками и ногами гири тяжелые поднимали, друг другу на плечи становились и много других штук показывали.

Затем опять Диночка выбежала в розовом платье, красивая и нарядная, с длинным хлыстом в руках; за ней собачонки, которые давеча Кольку с Мотькой за ноги хватали. На собачонках платьица с бантиками. Дина их плясать и кувыркаться заставляла.

Исаак длинную смешную песню пел, парни опять выходили, схватывали друг друга поперек, боролись, еще раз Дина выбегала с бубном, пела грустную песню о разлуке, о милом доме.

У Кольки в носу защекотало: вспомнил и мать, и отца, и дядю Васа — всех вспомнил.

Кончилось представление. С веселым гулом повалила публика из палатки.

Мотька лампы потушил и пошел в заднюю каморку. Там все артисты собрались. Слепой старик и два парня ели с жадностью, засовывая в рот большие куски хлеба и соленой рыбы. Исаак костюмы прибирал в сундук. Дина сидела на скамейке, усталая, печальная, на мальчиков взглянула ласково.

— Ешьте; ну, как твой глаз?

Чувствовал Колька, что жалеет она его и стала уж такой родной, милой, будто давно знал, а не с сегодняшнего только дня.

Старик и парни поели молча и ушли. Тогда Исаак, Дина и Колька с Мотькой за стол сели. Дина почти ничего не ела. Исаак ее уговаривал.

— Надо кушать, Диночка, а то сил не хватит, поработали сегодня.

Улыбалась Дина, брала тонкими пальцами кусок черного хлеба, подносила ко рту и задумывалась.

Наконец, шепотом стала обо всем расспрашивать, как бежали, как в сражении были — обо всем, обо всем; глаза загорелись, щеки зарумянились — вспомнила, видно, про брата, там, у красных.

Долго сидели в тот вечер: наговориться не могли. Иногда только Исаак руками взмахивал.

— Тише вы, тише, ведь везде уши, везде шпионы.

Нагибали головы совсем близко, говорили шепотом о Москве, о красных, о том, что будет еще праздник и на их улице.

От того, что так близко приходилось нагибаться, будто роднее, ближе становились здесь, среди злых врагов, в тяжелом плену.

На другое утро Мотька сказал.

— Надо и нам свой номер придумать. Я всю ночь думал и выдумал. Мы для Диночки сюрприз устроим.

Он рассказал подробно, какой номер придумал, но Колька наотрез отказался, — ему стыдно невыносимо дурака валять, да еще на потеху проклятым ляхам.

Мотька рассердился.

— Ну, и дурак. Диночка и Исаак из сил выбиваются, они добрые, а думаешь— будут нас задаром кормить? Ну, и убирайся тогда к черту, — а потом прибавил: — Нам необходимо здесь остаться; может, и нашим чем поможем, когда деньги начнем зарабатывать.

Колька не мог ничего возразить — пришлось согласиться.

Каждое утро уходили они в поле, и Мотька учил, как представлять.

Наконец, Мотька важно сказал:

— У нас есть номер: мы сегодня представить можем.

Дина насмешливо подняла брови.

— Что же может представить этот медвежонок Николай, — воображаю.

Кольке обидно стало— решил постараться изо всех сил, чтобы лицом в грязь не ударить.

Вечера ждал с нетерпением и страхом, никогда, кажется, так страшно не было, пули — это что, по сравнению с сегодняшним вечером, а вдруг никому не понравится и Диночка рассердится или, еще хуже, засмеет их глупую выдумку.

Мотька храбрился, но тоже трусил, впрочем, ему что, ведь не в первый раз будет представлять.

Еще задолго до начала выбрали из сундука тряпки, нужные для костюмов, сбегали на пустырь: в последний раз повторили.

Наконец, зажгли в палатке лампы — превратилась она опять в заколдованный замок.

Колька и Мотька встали у дверей билеты отбирать, и на каждого входящего смотрел Колька с надеждой и страхом — ведь вот для этого толстяка сегодня представлять будут: понравится ему или нет.

Прозвенел звонок; слепой старик взобрался на свою галдарейку; один из парней сменил мальчиков у дверей, а они побежали одеваться.

Диночка не обращала на них никакого внимания — была чем-то расстроена.

Дрожали у Кольки руки, когда натягивал на голое тело черное трико, а поверх— мохнатую бахрому, на голову баранью шапку, лицо сажей вымазал.

Страшно и стыдно сделалось — так бы и убежал за тридевять земель, только бы не выходить сейчас на освещенную ярко сцену, да и забыл, казалось, вдруг все, что должен он представить.

Прибежала Диночка мальчиком матросиком, посмотрела на Кольку, скорчила презрительную гримаску.

Кончил рассказывать что-то смешное Исаак.

— Сейчас нам, — прошептал Мотька, а Колька ничего уже не понимал, вспотел от страха и все забыл.

— Не зевай, приготовься! — крикнул Мотька и вдруг скрылся.

Слышит Колька чей-то чужой незнакомый голос. Неужели это Мотька говорит?

— Сейчас, почтенная публика, я покажу вам живого медвежонка, настоящего, дикого, оттуда из России, от большевиков; он смирный. но когда рассердится, может укусить и очень больно. Вы его лучше не сердите. Ну-ка, Мишка, лезь, да ну же. Мишенька!

У Кольки будто ноги и руки отнялись— не может двигаться, помнит, что надо зарычать и кувырком выкатиться, а шевельнуться сил нет; убежать, так тоже не убежишь, сидит на корточках и застыл.

Слышит Мотькин голос; наконец, его шепот злой уже совсем близко.

— Да ну же, шевелись!

Схватил его Мотька, тряхнул, поволок, глаза от блеска даже ослепило, а публика вдруг засмеялась, захлопала, видно смешон уж больно был Колька.

Болтал что-то Мотька, на Кольку верхом сел, Колька шевельнулся, на четвереньках пополз — опять публика захлопала и засмеялась.