Много впереди (Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович. Страница 5

— В ряд, товарищи, в ряд, крикнул кто-то с красной перевязью на рукаве, когда удалой шофер попробовал и тут разогнаться.

Ничего не поделаешь, втиснулись в ряды и двинулись шагом. Куда ни поглядишь, и вверх и вниз по улице флаги длинными красными языками облизываются будто дразнят, везде поют с одной стороны:

— Вставай, проклятьем заклейменный, — в другой — Смело, товарищи, в ногу, — шипят автомобили, гремят трубы, и ничего, что разное— выходит дружно и главное весело.

— Аэроплан — крикнул Костя Трунин.

Ребятишки все головы задрали: на голубом небе плавно плывет блестящая птица, дрыгает слегка крылышками, поет песню, будто кузнечик потрескивает.

— Вот бы на аэроплане, — загорелся Колька, заволновался, задергался, а Катя испуганно прижалась к его руке.

— Нет, страшно, и мама не позволит, — подумала и добавила: — А с вами и не страшно бы.

Докатились, наконец, и до площади. Площадь огромная — конца-края не видно, но народу такая куча, что еще теснее, чем на Тверской, не провернешься никак, и со всех сторон новые и новые напирают.

— Детские автомобили вперед пропустить, — передавалось откуда-то издалека приказание от одного к другому.

Засвистел автомобиль пронзительно, Соловью-разбойнику впору, и стал вперед продираться. Народ ругался, а пропускал, ребята чувствовали себя такими важными, важными, даже малыши смотрели вниз на бородатых рабочих снисходительно.

Толкались, толкались, наконец, выбрались на середину к самому помосту: тут еще множество автомобилей с ребятами стояло, к ним и завернули, на самый перед выпятились и встали.

— Приехали, баста, — сказал шофер, ручку отвернул и слез, пошел курить к соседнему автомобилю.

В это время музыка загремела, загрохотала, а народ шел рядами мимо помоста и ребячьих автомобилей.

Помост увешан флагами, украшен зеленью, много на помосте людей, все больше в серых солдатских шинелях. Кричат они тем, что проходят мимо, машут руками и фуражками, поздравляют с праздником, что-то о войне слышит Колька, о врагах, а внизу уже не пешие, а конные едут с винтовками и красивыми красными знаменами.

Один с помоста такой усатый, в очках, громким голосом речь говорит:

— Вот — дети, наше прекрасное будущее. Если мы не доживем, они придут нам на смену.

Рукой на ребячьи автомобили взмахнул, и вся площадь заревела, заклокотала, замелькали вверх шапки, флаги, платки.

Неужели это все в их честь, ребятишек Лукьяновских, Варваринских, Козихинских и других прочих, которых только за вихры драли и в угол ставили.

Неужели это на них тысячи глаз сейчас смотрят.

Кольке даже как-то неловко стало, съежился, за Катину спину нагнулся, и в носу щекотно — как бы не зареветь.

А Костя Трунин — ничего, фуражкой машет и «ура!» кричит. Катя тоже кричит тоненьким, таким жалобным голоском, как котенок мяучит.

Колька приободрился, выглянул, — шагают мимо них новые и новые ряды в солдатских шинелях, что-то кричат им, улыбаются, руками машут.

Нагнулся Колька за край автомобиля, смотрит пристально. Вдруг в рядах мелькнула рыжая борода подстриженная и улыбка такая знакомая. Не сразу опомнился — отец. А может, огляделся. Хотел прыгнуть, совсем изогнулся, туда вниз бы к нему, в серые ряды, зашагать бы в ногу, раз, два, раз, два, под развевающимся гордо красным знаменем.

Анна Григорьевна за пиджак потянула.

— Вывалишься, обалдел совсем.

А ряды все новые и новые наступают.

Пропала рыжая борода, не найти теперь, не разыскать никогда.

— Ну, держись, ребятишки, — крикнул шофер.

Зафыркал автомобиль, загудел, дрогнул и понес опять ребят по площадям, бульварам, улицам, переулочкам.

IV

В ПОХОД

Отец исчез незаметно. Жил в казармах, приходил домой все реже и реже. Мать плакала, задумывалась, а как-то получается вдруг письмо.

Мать кликнула Кольку, стоит бледная, конверт в руках дрожит.

Колька стал разбирать кривые буквы и не сразу понял, что писал это отец уже оттуда, с войны. Дочитал письмо, сложил, конверт осмотрел внимательно, побежал стрелой во двор в задний угол, к помойке, там к забору прижался, огляделся, что никого кругом нет, и дал себе волю — заревел.

Жалко отца и обидно, что даже не узнал, как и когда тот уехал, не попрощался как следует.

А в забор кто-то царапается, как мышонок, и тоненький Катин голос раздается:

— Коля, Колечка, это вы?

Слезы вмиг вымерзли у Кольки на глазах, покраснел от одной мысли — вдруг заметит, что он — герой, предводитель, ревет, сказал суровым голосом:

— Ну, что тебе нужно?

Катя смущенно запищала:

— Я хотела вас спросить…

Колька сжалился: взобрался на забор, сел верхом, сказал важно:

— Мне некогда: у меня отец на войну ушел.

Катя всплеснула руками:

— На какую войну?

— На какую? Вот глупая, на настоящую, я сам за ним скоро поеду.

Последние слова сказал Колька, как-то вдруг не подумавши, но, как молния, вдруг сверкнула мысль— ехать на войну за отцом, непременно ехать.

Катя ни слова не могла сказать от ужаса и восхищения, так и стояла с разинутым ртом.

Колька любовался ее изумлением, теперь уже твердо знал, что необходимо ехать на войну, отыскать отца, вместе с ним— под пули и шрапнель. От этой мысли стало радостно, хотя и жутко немного.

С Катей больше нечего разговаривать, что она понимает — девчонка.

С медлительной важностью слез Колька с забора и пошел отыскивать Костю Трунина, с ним посоветоваться можно— человек знающий и бывалый.

Костя был наказан, сидел в своей комнате на подоконнике и зубрил уроки, на Кольку внимания не обратил.

Колька походил, походил вокруг окна и, сломив гордость, окликнул:

— Костя, а Костя?!

— Что тебе, видишь, занят, — ответил тот раздраженно.

— Дело важное, нужно поговорить, — говорил Колька просительно — такое нетерпение разобрало, нельзя откладывать ни на минутку.

Костя догадался, что дело не пустяковое, бросил свою важность и сказал, сложив ладони трубочкой.

— Я безобедник, сейчас попробую удрать, жди за углом.

Через минуту Костя благополучно выбрался из темницы.

— Бежим, — крикнул, и они побежал но улице, на пустырь, где свалка— любимое место для собраний и заговоров.

Запинаясь, рассказал Колька об отъезде отца и о мысли ехать к нему, рассказывал несколько смущенно, боялся, что Костя высмеет, но тот серьезно наморщил лоб и сказал:

— Ты прав, на войну необходимо, я бы сам поехал с тобой… — поколебался: — но у меня семейные обстоятельства.

Колька вдруг почувствовал себя героем и даже выше Кости, заметил снисходительно:

— Я тебе письмо с войны пришлю и как ехать, тогда и ты, может, соберешься.

Костя поблагодарил, стали обсуждать все подробности путешествия: с какого вокзала выезжать, что с собой на дорогу брать — Костя все знал, а что не знал, обещал толком у старшего брата расспросить: тот — зубной врач и все знает.

Колька пошел домой и чувствовал, что все уже решено окончательно и бесповоротно; было немножко страшно и мать жалко— то-то наревется — и Катю и себя самого. Но зато когда вернется — как все завидовать и восхищаться будут.

Несколько дней Колька был задумчив и важен, с малышами больше не играл. С Катей тоже почти не разговаривал. Чувствовал себя уже не здесь, а где-то далеко, далеко.

Мать ничего не спрашивала, но иногда взглядывала пристально, будто догадывалась.

Не мог Колька спокойно выносить ее печального взгляда, заерзает, заторопится и скорей на двор, только с Костей и отводил душу, когда, забравшись на свалку, долго они шепчутся и обсуждают.

Наконец, Костя все разузнал: с Александровского вокзала завтра в семь вечера воинский эшелон отходит прямо туда, на войну, к отцу.

Дело все в том, чтобы незаметно в вагон забраться и сидеть до отхода поезда, а в пути уже не выкинут, да и много ребятишек к солдатам пристают, так «сын полка» и зовутся— об этом тоже Костин брат, зубной врач рассказал.