Концы в воду - Ахшарумов Николай Дмитриевич. Страница 40

Он посмотрел как-то странно, словно его удивил мой вопрос, и отвечал очень просто, что он не желает мстить. Это меня так поразило, что я совсем растерялась и чуть не выдала себя. Не припомню теперь, как именно это было; помню только, что после первых слов я стала опять его укорять, зачем он не хочет сказать прямо всю правду. Он отвечал, что не может сказать всего и что я не вправе его укорять за это, потому что я и сама с ним не искренна.

Тогда, признаюсь, я струсила и, не решаясь идти до конца, свернула в сторону.

– Не знаю, – сказала я, намекая на поцелуй, – кто из нас двух в долгу по части искренности, но, кажется, я вам и так сказала уже сегодня больше, чем следует.

Он понял и вместо ответа поцеловал мне руку. «Чего же еще?» – думала я, чувствуя, что у меня от сердца совсем отлегло. И пробуя осторожно почву, на которой мелькнула мне эта надежда, я стала манить его за собой куда-то… Увы! Я и сама не знала еще, куда!

VII

Опять он со своими услугами! Навязывает паи. Вчера пилил целый час, а я отшучивался: но, наконец, это протерлось и стало сквозить. Ребенок понял бы, что ему предлагают даром. Я так ему и сказал.

– Я, – говорю, – не так глуп, чтобы уж вовсе тут ничего не смыслить; я вижу и сам, что не рискую ничем.

– Так что ж? – говорит. – За чем дело стало?

– Затем, что я не хочу брать даром чужие деньги.

– Чьи ж это чужие?

– Это мне все равно: чьи бы ни было.

– Кончите, господа! – сказала Юлия Николаевна. – Терпеть не могу, когда вы затеваете ваш деловой разговор!

– Постой, сию минуту. А в карты выиграешь – возьмешь?

– В картах есть риск.

Бодягин пожал плечами и сквозь натянутую усмешку его мелькнуло что-то озлобленное.

– Ну, брат, – сказал он, – я уж не знаю, как тебя и понять. То «не хочу, потому что рискованно», то «потому, что риску нет». Ты просто виляешь!

– Нет, Павел Иванович, это напраслина… Я тебе говорю, что мне эта игра противна во всяком виде: с риском, потому что я не желаю, чтобы меня обыгрывали, без риску, наверняка, потому, что я не шулер.

– Что же, мы все, по-твоему, шулера?

– Не знаю. Если, как следует полагать, вы чем-нибудь поплачиваетесь за то, что кладете себе в карман, то, разумеется, нет. Но мне платить нечем, потому что я в ваших делах ни при чем; а даром я не хочу ни гроша.

– Принцип, значит?

– Ну, да, как хочешь толкуй; я о кличках не спорю.

– А если не споришь, так я же тебе скажу, что это такое. Это, брат, спесь. Не хочешь принять от приятеля доброй услуги.

– Ну, пусть будет спесь.

– Тебе, значит, все равно, как я это пойму?

– Нет, я желаю, чтобы ты понял меня как следует, а там величай, как хочешь, это мне все равно.

– Сергей Михайлович! Любезный друг! Это не по-приятельски!

– Да, это очень нехорошо, – подтвердила Бодягина.

– Ну, вот, и вы туда же, Юлия Николаевна! А я надеялся, что вы за меня заступитесь. Полно, брат Павел Иванович! Мы с тобою уже не юноши и не в Аркадии [29] родились. Мы знаем, что по-приятельски! Не по-приятельски навязывать человеку благодеяния, о которых он не просил и которых он положительно не желает.

– Я не навязываю… Мне любопытно только узнать истинную причину отказа. Разве ты имеешь что-нибудь против меня? Зол на меня за что-нибудь?

– Поль! Что это ты?

– Оставь, пожалуйста! Я знаю, что говорю.

– Нет, Павел Иваныч, не знаешь, – отвечал я. – Это пустые речи на ветер, без всякого повода, и если мы раз начнем в таком тоне, то никогда не кончим.

Бодягин хотел что-то сказать, но, взглянув на встревоженное лицо жены, одумался, встал и вышел.

Она сидела с минуту, прислушиваясь, потом обернулась быстро ко мне.

– Ах! Ради Бога! – сказала она, всплеснув руками. – Зачем вы его выводите из себя? Зачем не хотите сделать ему в угоду такой безделицы? Вы видите, как это его огорчает!

– Не могу, Юлия Николаевна, и вы ошибаетесь, называя это безделицей. Это совсем не безделица – это подкуп.

– Как подкуп? Что это значит?

– Так, у нас с ним есть старые счеты.

– Ах, Боже мой! Вы меня пугаете!

– А вы разве не знали?

Бодягина вздрогнула и уставила на меня встревоженные глаза.

– Успокойтесь, – сказал я. – С моей стороны вам нечего опасаться. Я вам сказал уже это раз, и теперь повторяю еще, что вам нет надобности меня подкупать.

Руки ее опустились; оторопелый, растерянный взгляд блуждал без цели.

– Что с вами? – сказал я, испуганный мертвым цветом ее лица.

– Вам дурно?

Она не отвечала. Я налил воды и подал ей. Зубы ее стучали о край стакана.

Прошло с минуту. Вдруг она сунула мне назад стакан.

– Идет, – шепнула она, прислушиваясь. – О! Бога ради, ни слова при нем.

Это меня удивило, но я не успел спросить объяснения. Бодягин вошел.

VIII

Несколько дней после того я убаюкивала себя надеждой, что Черезов не потребует от меня прямого признания. «На что оно? – думала я. – На что, вообще, формальное объяснение между людьми, которые понимают друг друга? Давеча, когда я упрекнула его в неискренности, он сам сказал, что в жизни часто бывают такие случаи, когда невозможно сказать всего. А я прибавлю: бывают такие сделки и отношения, о которых из скромности лучше молчать. Что ж делать? Он рыцарь, но ведь и рыцари иногда не прочь от сладкой награды».

Так думала я, как вдруг он пришел и тремя словами рассыпал все это в прах. Он просто сказал мне: вам нет надобности меня подкупать. Это случилось после горячего объяснения с Полем, который сманивал его в долю по нашей новой дороге. Поль был взбешен его отказом и, чтобы скрыть это, вышел из комнаты. Мы на минуту остались одни. Тогда и сказаны были эти слова. Они были очень обидны. Он, не задумываясь, поставил все сердечное, что видел с моей стороны, на одну доску с паями, которые Поль ему предлагал, и назвал все это одним словом: подкуп! Мало того, он бросил мне прямо в глаза, что до сих пор было маскировано, то есть, что я открыта. Это ужасно меня испугало, и с испугу весь мой расчет, вся вера в него пошатнулась. Почем я знала, если уже на то пошло, не лжет ли он, утверждая, что не намерен мстить? Может быть, это уловка, чтобы вымолить у меня признание? Может быть, все это входит в план его действий и каждый шаг его, каждое слово рассчитаны? А я?… Но я была так перепугана, что у меня в глазах помутилось, и я едва не упала к его ногам без чувств.

Он дал мне воды. К несчастью, прежде, чем я успела оправиться, Поль вошел.

– Что с тобою? – спросил он, взглянув сперва на Черезова, потом на меня.

– Ничего, – отвечала я. – Так, голова кружится.

– Хм, кружится!… Смотри, чтоб совсем не вскружилась.

Это было, что называется, из огня да в полымя. Я знала уже, чего ожидать, и молила Бога только, чтобы Черезов поскорее ушел. Должно быть он угадал это, потому что в ту же минуту встал и взялся за шляпу.

В дверях Поль сказал ему:

– Так ты отказываешься? Он отвечал, не оборачиваясь:

– Отказываюсь.

Поль воротился с ужасным лицом и прямо ко мне.

– Что у вас тут случилось?

– У нас?… Ничего.

– Как ничего? На тебе лица не было! Говори правду: вы объяснились?

– Нет.

– А?… Отпираешься?… Да что, ты стакнулась [30], что ли, с ним? И пошла пытка, долгая, отвратительная. Ни ложь, ни правда

не помогали. Он ничему не верил. В голове у него засела мысль, что я его продала, что я любовница Черезова и что мы в заговоре. Кто его знает, может быть, думал уже, что мы затеваем его извести. Он топал ногами, ругался, кричал, грозил убить меня, если я сию минуту не признаюсь во всем, и раза два я, правда, думала, что он это исполнит. В слезах, и не зная, как его успокоить, я, наконец, сказала, что если так, то не хочу и видеть этого человека.