Наставники. Коридоры власти (Романы) - Сноу Чарльз Перси. Страница 103

Сэр Лоуренс удовлетворенно кивнул. Ему нравилось общество министров: беседовать с министрами — это тоже не всякому дано. Если Фрэнсис был сыт по горло миром высокой политики, то Эстил был в этом отношении ненасытен.

Остальные согласились работать без лишних слов. Затем Роджер перешел к тому, ради чего, на его и на мой взгляд, было созвано это совещание. Мы заранее уговорились о том, что он сейчас собирался предложить. Позднее я должен был напоминать себе, что мы оба в равной мере приложили к этому руку.

— А теперь, когда мы сформировали комиссию, и притом на редкость удачную по своему составу, — впервые в этот день Роджер снизошел до лести, — я хотел бы знать, что вы скажете, если я предложу вам еще одного члена.

— Кого именно, господин министр? — спросил Эстил, заранее соглашаясь.

— Я спрашиваю вашего мнения, потому что с человеком, которого я имею в виду, вам будет не так-то просто. Я знаю, он на многое смотрит не так, как мы с вами. Может статься, что из-за него вам придется потратить немало времени понапрасну. Но я уверен, что игра стоит свеч.

Помолчав, он прибавил:

— Я говорю о Майкле Бродзинском.

Лица были бесстрастны — непроницаемые лица людей, привыкших заседать в высоких комиссиях. После короткого молчания заговорил Эстил:

— Мне кажется, я выражу общее мнение, господин министр. У меня нет никаких возражений против сотрудничества с доктором Бродзинским. — Эстилу приятно было соглашаться с министром. И не из угодничества, не из корысти даже, просто Эстил считал, что министры всегда правы. — Безусловно, известные расхождения у нас будут. Но никто не станет отрицать, что это большой ученый. Он, несомненно, внесет свой вклад в работу комиссии.

Кто-то, кажется Пирсон, сказал вполголоса:

— «Если не можешь одолеть противника, примкни к нему». Только тут получается как раз наоборот.

Остальные ученые сказали, что сработаются с Бродзинским. Фрэнсис поглядывал на часы, давая понять, что спешит вернуться в Кембридж.

— Господин министр, я согласен с моими коллегами, — сказал он. — Я склонен думать, что будет гораздо опаснее, если он останется вне нашей комиссии.

— Я, собственно, не это имел в виду, — сказал Эстил.

— Но все же, вы находите, что это удачная мысль, Эстил? — спросил Роджер.

— А я не нахожу. По-моему, вы все не правы, — выпалил Уолтер Льюк, — по-моему, это чертовски неверный ход. Я так с самого начала подумал и остаюсь при своем мнении.

Все взгляды обратились на него.

— Я ведь вам говорил: так он будет у нас на глазах… — негромко сказал я.

— Послушайте, — сказал Уолтер, — вы ведь все привыкли принимать решения, сообразуясь с разумом, верно?

Никто не ответил.

— Вы все привыкли к тому, что всякого человека можно переубедить, верно?

Снова молчание.

— Я тоже, прости меня, господи. Что ж, бывает, что и удается. Согласен. Но неужели вы воображаете, что это возможно, когда решается вопрос такой важности?

Кто-то сказал, что ничего не попишешь — надо попробовать.

— Где уж мне тягаться с вами, мудрецами, — сказал Уолтер. — Только, по-моему, ничего путного из этого не выйдет.

Все возмущенно задвигались. Вспышка Уолтера вызвала у сидящих за столом одно и то же чувство. Гетлиф, Эстил — все хотели одного: чтобы он замолчал. Они отдавали должное его чутью в области техники, но отнюдь не в области психологии. Впрочем, он и сам не считал себя тонким психологом; хоть и видно было, что жизнь изрядно его потрепала, сам себе он подчас казался куда моложе, чем был на самом деле. Это мальчишество — нарочитое мальчишество, потому что он бравировал им, так же как и пренебрежительным отношением к «мудрецам», — обесценивало слова, которые могли бы прозвучать веско и внушительно.

Роджер холодно смотрел на него.

— Возьмете вы на себя ответственность за все вытекающие последствия, если я послушаю вас и не приглашу Бродзинского?

— Пожалуй, возьму, — сказал Уолтер.

— Можете не беспокоиться, — ответил Роджер. — Я отвергаю ваше возражение.

Спустя неделю Майкл Бродзинский впервые появился на заседании комиссии. Все уже были в сборе и ждали начала, когда вошел секретарь и сказал мне, что приехал Бродзинский. Я вышел ему навстречу и еще до того, как мы поздоровались, по радостно признательному выражению его лица понял, что ему уже известны некоторые подробности первого совещания: он знает, что своим приглашением отчасти обязан мне, — и проникся ко мне доверием. Я провел его в кабинет Роджера. Ученые еще не успели рассесться по местам; Бродзинский рядом с ними показался особенно рослым и могучим, куда крепче Уолтера, который тоже отличался незаурядной физической силой. И тут я снова убедился, что он точно знает все, что было сказано здесь в прошлый раз по его адресу.

— Добрый день, сэр Лоуренс, — приветствовал он Эстила с изысканной любезностью и сдержанной доверчивостью. По отношению к Фрэнсису любезность его была столь же изысканна, доверчивости же поубавилось. Когда же дело дошло до Уолтера, любезность перешла все границы — это была любезность врага.

Роджер приветливо поздоровался с ним и сказал какую-то избитую вежливую фразу — вроде того, что он очень счастлив заручиться помощью Бродзинского. И сразу же Бродзинский отвернулся от Уолтера и весь обратился в слух, словно это было невесть какое откровение. Он не отрывал от Роджера своих прекрасных, горящих глаз. Он смотрел на него так, словно перед ним был не просто единомышленник, а чуть ли не спаситель.

Глава двенадцатая

ПАРИ НА РАВНЫХ

Дважды в том месяце брат Кэро приглашал меня поужинать с ним. Приглашение это не слишком меня соблазняло, но на второй раз, когда жена моя уехала погостить к сестре, я согласился. Однако, очутившись в одном из офицерских клубов вдвоем с Сэммикинсом (имя это я с каждым разом находил все менее подходящим для столь громогласного, неуемного человека), я совсем приуныл.

Он угостил меня ужином, и, надо сказать, отменным. Потом мы перешли в читальню и, усевшись под писанными маслом портретами генералов — героев Крымской войны, усмирителей сипайского восстания, грозных вояк, стоявших на страже мира и порядка империи в последние годы царствования королевы Виктории, — принялись за портвейн. Я удобно развалился в кресле. Сэммикинс сидел напротив — весь подавшись вперед, неугомонный, напористый. Он подбивал меня заключить с ним пари.

Возможно, он был азартен от природы. Еще в самом начале вечера он звал меня на скачки. Он, как и его сестра, держал скаковых лошадей, и, когда я чистосердечно признался, что лошади ничуть меня не вдохновляют и даже наводят скуку, он просто не поверил, решил, что я чего-то недоговариваю. Ну, хорошо, если я не желаю ставить на лошадей, то уж, конечно, соглашусь спорить на что-нибудь другое? С веселой настойчивостью одержимого он громогласно предлагал мне все новые пари. Может, это действительно было у него в натуре. А может, просто такие люди, как я, раздражали его. Я был на пятнадцать лет старше, вел себя по сравнению с ним сдержанно (впрочем, то же можно было сказать о большинстве представителей рода человеческого). Может, ему хотелось доказать, что не так уж велика между нами разница?

Я принял вызов. Я сказал, что на случай пари у него есть передо мной одно преимущество: он богаче. Но, сказал я, и у меня есть кое-какое преимущество: я имею представление о теории вероятностей, с которой он вряд ли знаком. Уж если держать пари, то надо выбрать что-то такое, где шансы у нас будут равны.

— Идет, — сказал он.

В конце концов мы условились, что Сэммикинс закажет еще по рюмке портвейна, после чего не будет больше прикасаться к звонку. Затем в течение получаса мы будем отмечать, сколько раз вызовут звонком официанта. Я ставлю на чет, он — на нечет.

— Сколько ставим? — спросил он.

— Десять фунтов, — ответил я.

Сэммикинс положил свои часы на стол между нами. Мы условились насчет времени и стали внимательно следить за секундной стрелкой. Когда она подошла к двенадцати, Сэммикинс воскликнул: «Пошел!»